Пэм Розенталь - Служанка и виконт
— Нет, знаешь. В чем дело?
Луиза понизила голос до хрипловатого грустного шепота:
— Они решили побыстрее договориться. Он едет в Париж с месье Юбером, то есть с герцогом, и с новой герцогиней. Его женят.
Мари-Лор кивнула, выражение ее лица не изменилось, но грудь сжало так, словно ее стянули железными обручами.
— Ложись спать, Мари-Лор, — сказала подруга.
В маленькой комнате на чердаке Мари-Лор было душно. Храп Луизы становился совершенно невыносимым. Мари-Лор крепко спала, стараясь не ворочаться на постели, но как только забрезжил серый рассвет, она проснулась и прокралась вниз по лестнице, побежала через поле к реке, где было прохладнее.
Девушка остановилась на склоне холма и посмотрела вниз на воду. В этом месте ее трудно было назвать рекой, всего лишь ручей, с журчанием катившийся по камням. Осеннее солнце только еще вставало за восточными холмами, в его косых лучах становились заметны каждая иголочка на сосне и мелкие желтые листья тополей.
В миле от этого места, справа, ручей сливался с другими ручьями. Река становилась шире и несла свои воды через поля и фермерские усадьбы, мимо амбаров и стогов сена и шумных стай уток и гусей. Мари-Лор повернула налево, прошла через небольшой лесок и вышла туда, где вода скапливалась, образуя маленькие заводи, обрамленные зарослями папоротника. У одной из них над водой нависал большой плоский камень. В свободные минуты она сидела здесь, погруженная в свои мечты; здесь можно было и хорошенько выплакаться. В это утро она собиралась плакать до тех пор, пока у нее не останется слез.
Тропинка, бегущая через лес, была каменистой и узкой, и приходилось смотреть себе под ноги. Крошечные ящерицы испуганно убегали с камней, которые только начинали нагреваться. «Солнце нагреет и мой камень», — подумала она.
Она обнаружила это место еще в первый месяц своего пребывания в замке и наслаждалась здесь тишиной и уединением, перед тем как бежать на кухню завтракать и начинать работу. Однако в последнее время она не бывала здесь, эти недели она так долго оставалась в комнате Жозефа, что по утрам с трудом вставала с постели.
Хлопанье крыльев потревоженного тетерева отвлекло ее, и она чуть не поскользнулась. Ее камень был уже близко, за поворотом. Мари-Лор заспешила к нему…
И увидела, что кто-то опередил ее.
Широкие плечи, обтянутые темным жилетом, шелковистые черные волосы, готовые вырваться из-под связывавшей их ленты. Он обернулся, услышав ее шаги, и Мари-Лор увидела мокрые от слез глаза и печально опущенные уголки его губ.
— О, — неуверенно сказала она, — простите. Я не хочу вам мешать.
Жозеф бросил в воду камешек, и тот запрыгал по водной глади.
— Нет, — сказал он, — пожалуйста, останьтесь. Здесь хватит места для двоих, если я подвинусь. Да вот сюда садитесь.
Девушка робко опустилась рядом. Внимательно смерила взглядом узкое пространство, отделявшее их друг от друга. Она смотрела на его профиль, такой темный на фоне освещенной солнцем воды, и на выбившуюся прядь черных волос, которую шевелил легкий ветерок. Она была так поглощена этим, что забывала дышать.
Они сидели молча. Солнце поднималось все выше, а поверхность воды превращалась из серебристой в бледно-золотую.
— Я… я…
— Сожалею, — произнес он, или она, или оба. — Я…
— … был груб, я не подумал…
— … не хотела вас обидеть…
— … в ту ночь.
Она не могла определить, кто из них говорил эти слова, но какое это имело значение?
Еще один камешек запрыгал по воде. Подскочив четыре раза, он пошел ко дну.
— Однажды весенним утром отец учил меня бросать камешки, — сказал Жозеф, — на этом самом месте.
Он резко поднялся, вспугнув кролика, наблюдавшего за ними из-под куста.
— Прогуляемся, — предложил он, протягивая руку и помогая Мари-Лор встать. — Хотите?
Они молча пошли по освещенной солнцем траве. Девушка не помнила, как они очутились на тропе, она ни о чем не думала и ничего не чувствовала, кроме его руки. Его прикосновение искрами пробегало по ее нервам. Когда тропа расширилась и они пошли рядом, то казалось совершенно естественным, что он снова взял ее за руку. Они вышли на поляну.
— Я думал, что у меня останутся только плохие, недобрые воспоминания о нем, — сказал Жозеф. — Но теперь, когда он умер, я вспоминаю совсем другое.
Он достал из кармана хлебные крошки, чтобы покормить уток.
— Чаще всего отец отсутствовал. Но однажды были несколько недель… мне было семь лет… они с матерью приехали в замок, а я заболел скарлатиной. И поразительно, мать отослала горничных и оставалась со мной всю ночь. Знаете, это был единственный раз, когда я видел ее с распущенными по плечам волосами, не причесанными и взбитыми, не напудренными и зачесанными наверх. Я думал, что она похожа на святую. Я помню, как отец, стоя позади нее, гладил эти волосы. А она взяла его руку и держала, продолжая улыбаться мне обеспокоенной и нежной улыбкой.
В его голосе, мягком и потеплевшем от воспоминаний, зазвучала горькая ирония:
— Я подозреваю, что в то время отец читал Руссо, и это вдохновило его на попытку жить тихой семейной жизнью. Возможно, ему хотелось новизны, ведь он уже испытал все другие удовольствия. Он даже велел мне называть его «папа», хотя меня приучили обращаться к нему и матери «месье» и «мадам».
А когда я поправился, мы с ним приходили сюда, кормили уток и разговаривали. Кажется, мы обсудили все, что меня интересовало, от исторических героев и мифологии (у него была бредовая идея, что можно проследить линию происхождения нашей семьи как от Карла Великого, так и от Энея) до вопроса, можно ли приучить утенка следовать за тобой, как за своей уткой-матерью.
Солнце, быстро поднимавшееся над горизонтом, ярко освещало стога сена. Мари-Лор видела крестьян, работавших на окрестных полях. Если она не поторопится, то останется без завтрака.
— И несмотря на то что, как и все, я прекрасно знаю, что он был фатом, негодяем, мотом и никчемным человеком, а в последние годы немного и фигляром, — я все же помню эти прогулки у реки, наши разговоры и… как мы кидали камешки. Той весной, когда мне было семь, я считал его, — голос Жозефа дрогнул, — самым умным, самым интересным человеком на свете.
Мари-Лор подняла глаза, на мгновение погрузившись в то горе, которое видела в его глазах, а затем оба отвели взгляд и продолжали идти в неловком молчании.
— Могу представить, — сказал Жозеф, — как ему, должно быть, было больно, когда единственный человек, восхищавшийся им, отрекся от него. В ту весну он был добр и к матери, — добавил он через несколько минут. — Я это знаю, потому что она на некоторое время бросила свои постоянные молитвы и забыла о других интересах. Почти месяц ее духовник не приходил к нам. А отец не привозил в дом своих любовниц, хотя, как я думаю, он по-прежнему бегал за служанками и девушками из деревни.
