Ольга Тартынская - Лето в присутствии Ангела
Изрядно потрясенная услышанным, Татьяна Дмитриевна серьезно проговорила:
— Да уж, представляю… Когда-то из-за меня дрался на дуэли один замечательный человек… — она замолчала, погрузившись во вспоминания.
— Ты мне не рассказывала, — удивленно произнесла Лизавета Сергеевна.
— Ну, что тут рассказывать. Офицер, был разжалован в солдаты, сгинул на Кавказе… Печальная история, а я не люблю печальных историй! И ты умница, Lise, все сделала правильно. Пусть Волковская рисует в своем воображении египетские ночи, только бы не догадывалась об истине.
Она решительно поднялась с кресел:
— Идем!
— Куда?
— К нему. Я должна повидать племянника, или ты из ревности не допустишь меня к одру больного? — Татьяна Дмитриевна лукаво улыбнулась.
Пришлось, соблюдая все меры предосторожности, навестить раненого. Лизавета Сергеевна была разгневана, когда застигла у постели Nikolas Владимира и Сергея. Доктор оповестил их утром об улучшении, друзьям не терпелось увидеть это воочию. Хозяйка выставила вон непрошеных гостей, которые, в свою очередь, удивились появлению здесь Татьяны Дмитриевны.
Nikolas выглядел утомленным: в таком шатком состоянии впечатления действуют разрушительно, будь то радость или беда. Еще тетушка с порога напустилась на него:
— Однако, милостивый государь, что прикажете сообщить вашей московской тетушке и вашему отцу? — и сама же ответила. — Совсем немного: «Лежит простреленный в будуаре прекрасной дамы».
— Не сердитесь, ведь, кажется, все обошлось, — пытался защититься Nikolas. Он был очень слаб, даже улыбка ему давалась нелегко.
— Помилуй, Таня: Николай Алексеевич еле жив, пощади уж. — Лизавета Сергеевна приложила тыльную сторону ладони ко лбу Мещерского и, убедившись, что жара нет, спросила:
— Вам что-нибудь нужно? — в голосе ее невольно звучали неисчерпаемая нежность и забота.
— Нет, — слабо улыбнувшись, ответил Nikolas.
— Доктор говорит, что для вас лучшее лекарство теперь — это сон. Спите, больше сюда никто не войдет, — она задернула полог.
Вызвав Палашу, Лизавета Сергеевна свистящим шепотом попеняла ей за нерадивость и опять пригрозила Волковскими. Оставив девушку на часах, подруги удалились. Татьяна Дмитриевна должна была укладываться, а хозяйка — хлопотать об ужине. Внизу они расстались, но не прежде чем Хвостова высказалась по поводу давешней сцены в «будуаре».
— Я, конечно, не судья тебе, — скромно потупившись, говорила Татьяна Дмитриевна, — но мне кажется, это не очень прилично — держать в своей постели молодого мужчину: это так волнует, так будоражит! — насладившись оторопью, а затем и зреющим негодованием подруги, она расхохоталась. — Ах, mon ami, завидую, не обессудь! История из новейших романов, каков-то будет финал?.. Впрочем, особой проницательности не требуется, чтобы его предречь. Nikolas смотрит на тебя, как на Благого вестника, как на Ангела, сошедшего с небес. Ну, а ты на него, как на Святого Младенца, прости меня, Господи.
Лизавета Сергеевна укоризненно смотрела на подругу, но так ничего и не сказав, махнула рукой и отправилась по делам.
За ужином опять говорили о Кавказе. Налимов получил письмо из Дагестана от боевого товарища.
— Вы, кажется, слышали о Бестужеве? — обратился он к хозяйке.
— Да, читала его повести.
— Вот, пишут о нем…
Дама попросила огласить часть письма, коли это возможно, и Налимов с некоторыми запинками из-за неразборчивости почерка прочел:
— Помнишь ли ты, брат Налимов, нашего Лихого Афоню? Сложил, бедняга, голову во время вылазки наших на мыс Адлер. Это было в начале июня. Рассказывают, что наши высадились на берег, напали на черкесов, а те засели в лесочке. Ну, разгорячились, известное дело, углубились в лесок. Среди них был и писатель, может, ты слышал, Александр Бестужев. Его ранили пулей, Лихой Афоня и другой солдат потащили его к воде, но тут выскочили из леса черкесы. Нашим досталось! Почти никто не выжил. На другой день обменивались телами, Афоню и Бестужева узнать не было никакой возможности. Ну, да ты ведь представляешь, как горцы умеют ругаться над телами православных…
А я днями навестил известную тебе татарочку… — Пардон, это уже о другом, — прервал чтение Налимов.
Лизавета Сергеевна слушала и чувствовала, как боль проникает в сердце. Сочинения Марлинского скрашивали ее жизнь, его судьба вызывала сочувствие и уважение. «Какой страшный год!» — подумала она. Затем последовали мысли о Nikolas, о старших сыновьях. Переглянувшись с Татьяной Дмитриевной, она поняла, что подруга думает о том же. Нет, только не Кавказ! Глупые мальчишки, они не хотят ничего знать, кроме законов чести, будь то месть, защита достоинства или даже забота о благе отечества. А что стоит за этим, какие опасности их подстерегают, они не думают. Безумцы, они совершенно не ценят свою жизнь!..
Сердце снова сжалось от боли, когда Лизавета Сергеевна услышала Петю:
— Вырасту, попрошусь на Кавказ и буду бить горцев, пока не покорятся государю!
— Непременно покорятся, лишь завидят такого героя, — снисходительно улыбаясь, проговорил Владимир.
— Они наших пленных продают в рабство или требуют баснословные выкупы, крадут людей с теми же целями. Нападают на мирные станицы, грабят, увозят женщин, а мужчин зверски убивают, — горячился Налимов: для него эта тема была животрепещущей. — У нас вот на Линии…
— Все! — хлопнула по столу Татьяна Дмитриевна. — Не хочу ничего слышать о черкесах, чеченцах и прочих… «кавказских пленниках». Знакомиться с ними предпочитаю в романтических балладах.
— Да, господа, — поддержала подругу Лизавета Сергеевна. — Пощадите детские уши, да и наши тоже. Война — забава только для мужчин…
Чай, как всегда разливала Маша. Она все еще была пасмурна, однако, Лизавета Сергеевна знала, что письмо Краузу с извинением и просьбой вернуться уже послано. Очевидно, он приедет попрощаться с отбывающей назавтра молодежью. Вечер был тихим. Девочки сидели за канвой, Хвостова с тетушкой — за пикетом, Владимир читал вслух модного Гофмана. Лизавета Сергеевна, сославшись на неотложные дела, отправилась к себе, поймав напоследок лукавый взгляд подруги и печально-сиротский Аннет.
Девочка не понимала причин отдаления матери и явно тосковала. Лизавета Сергеевна чувствовала себя виноватой, по возможности ласкала дочь, но изменить ничего не могла, по крайней мере пока все силы и помыслы ее направлены на выздоровление Nikolas. Еще одно противоречие, которое не преодолеть: душа разрывается на части между детьми и Мещерским, и это согласить невозможно… Видимо, надо что-то выбирать. «Только бы встал на ноги, только бы жил, а там… там все уладится», — думала растерянная женщина. В памяти вдовы еще были живы горькие воспоминания о кончине любимого мужа, невыносимая боль потери. Пережить это еще раз? Нет, только не это.
В раздумьях поднимаясь по ступеням, Лизавета Сергеевна почувствовала трепет, как перед свиданием, и усмехнулась этому. Палаша дремала на своем посту, хозяйка отпустила ее. Войдя в комнату, она обнаружила Мещерского стоящим у окна.
— Вы не бережете себя, — упрекнула она больного и принялась хлопотать об его ужине. Юноша радовал своим аппетитом и возрождающимися жизненными силами. Однако съесть он мог пока немного, и движения его быстро истощали. Тогда он ложился и закрывал глаза.
Лизавета Сергеевна стала готовиться ко сну и не могла решить, как ей лечь. Nikolas внимательно следил за ее приготовлениями, а когда она решила все же устроиться в креслах, произнес с улыбкой:
— Так вы вовсе не отдохнете, сударыня. Непременно ложитесь здесь, я пока совершенно безопасен.
Лизавета Сергеевна сердито посмотрела на него и исчезла за ширмой. Облачившись в спальную кофточку и кружевной чепец, она потушила свечу. В креслах, конечно, было неудобно, она никак не могла найти покойное положение. Бесполезно провертевшись так добрых полчаса, дама сердито бросила подушку на кровать возле Nikolas…
День разлуки настал. С утра, как и предполагалось, прибыл Крауз и потревожил Лизавету Сергеевну: Nikolas надо было менять повязку. Ночь прошла спокойно, больной крепко спал или делал вид, не желая смущать уставшую женщину. Утром он не открывал глаз, пока Лизавета Сергеевна не привела себя в порядок и не впустила доктора.
Завтрак случился печальным и тихим. Никто не произнес ни единого слова сожаления или упрека судьбе, но на лицах были написаны грусть и уныние. Отъезжающие печалились оттого, что закончилась легкая, праздная жизнь, наполненная милыми впечатлениями, приятными сердцу занятиями, а главное — присутствием рядом дорогих людей. И, конечно, мысль о Мещерском, о скорбном происшествии, омрачившем отпуск, усугубляла тоску. Остающиеся грустили о том, что более не будет многолюдного веселья, танцевальных вечеров, что лето на исходе и впереди — долгая зима в Москве, беспредметная суета и нудные труды. Все это так не похоже на летний рай.
