Сидони-Габриель Колетт - Преграда
Вперёд! Сны не длятся во времени, но они боятся своей хрупкости и стремятся к логическому завершению, которое может так и не наступить, если вдруг скрипнет паркет, или прошмыгнёт крыса, или тебя пронзит нервная дрожь. Вперёд! Чтобы я почувствовала, что ты охотишься на меня, НО не как шустрый браконьер, а как дикий, толком ещё не проснувшийся зверь, лениво припустившийся за добычей. О, ты не больно-то стараешься ради меня… Быть красивым – это целая стратегия.
Ты красив, но я не знаю, кто ты. Тебя здесь не хватало в этом тёплом краю, и ты вдруг возник. Ты дополняешь пейзаж, созданный моим сном в такой же степени, как и тополь, султаном торчащий на склоне холма, или лиловые скалы, или зелёные волны, которые, не ударяясь о скалы, вскипают белой пеной. Ты хочешь большего? Хватит и этого, потому что ты не вбираешь в себя ни боль, ни любовь, да к тому же твоё лицо, твой взгляд, твоя возмутительная пассивность определяют твоё место…
Я не знаю, кто ты, и всё же я тебя оскорбляю и, видишь, перешла с тобой на «ты», Незнакомец! Вон твоя тень на аллее рядом с моей, она растёт. Сейчас ты меня обгонишь, я слышу твои неторопливые размашистые шаги, напоминающие сладостные звуки, будто ступают тяжёлые бархатистые лапы… Обгони меня, иди впереди, чтобы мои глаза соскользнули с твоего иссиня-чёрного затылка к обнажённым рукам, неподвижным и грозным… Вперёд! Иди за мной, нет, лучше иди впереди, ничего не говоря… Красивая тень, почему ты не немая?.. Будь при мне, поспешим вместе к концу сна, но только ничего мне не говори.
Воспользуйся тем, что таит в себе этот роскошный парк, озарённый белым солнцем и красными розами, воспользуйся вялой, но безжалостной музыкой, которая раздаётся неведомо откуда и нагружает собой порывы ветра. Умей остаться хоть на секунды, которые ни ты, ни я не можем сосчитать, всего лишь завитушкой в декорации.
Я назначаю тебе свидание на этой террасе, за которой лишь море и конец сна. Иди туда, иди медленно и так тихо, чтобы я могла ошибиться, определяя расстояние между нами, чтобы в тот миг, когда вздрогну, почуяв тебя рядом, я не могла бы уже протянуть руки, чтобы оттолкнуть тебя… Ты как подводный камень, подстерегающий меня на моём пути… Но раз я не хочу тебя избежать, то придётся тебя преодолеть.
– Э, да это уже Париж, – говорит Жан.
Он протирает вагонное окно краешком шторки и пытается разглядеть, мимо чего мы проезжаем. Но за стеклом темно, и он видит только своё отражение. И я вижу оба его лица, одно светлое, другое потемнее, упирающиеся лбами друг в друга, словно два барана, приготовившихся к бою.
Он застывает в этой позе, быть может, для того, чтобы дать роздых своим усталым глазам, устремив их в непроглядную тьму. Нам надоело ехать, сидя друг против друга.
С Майей получилось всё не так утомительно, как я ожидала. Помню спящего Жана со склонённой к плечу головой и чуть приоткрытым ртом, примостившегося в углу вагона. Я натянула вуаль шляпы под самый подбородок, и привет! А вот Майя – её правый глаз был скрыт козырьком кожаной кепки – курила одну за другой сигареты – не меньше двадцати, – лихорадочно листала газеты и наблюдала за нами с завистью, бодрая, словно лесная сова… Но теперь… Не могу отрицать, сегодня мы провели несколько прелестных часов. Например, в вагоне-ресторане, где нам было весьма забавно изображать супружескую пару и вместе выбирать в карте вин то, что утешило бы в явной неудаче, постигшей нас с жареной бараниной по-бретонски. Я шепнула тогда Жану с лицемерным упрёком:
– Не будьте со мной так показно любезны, прошу вас! А то ещё подумают, что мы только что познакомились в коридоре.
В купе мы, можно сказать, одни. Дама в пенсне с маленькой собачкой в счёт не идёт. Её избалованный пёсик ни за что не желает лечь, он засыпает стоя, падает носом вниз, в испуге просыпается, и всё начинается сначала, как это делала, бывало, моя Фосетта, моя покойная Фосетта.
– Если бы вы знали Фосетту… – говорю я Жану. И рассказываю ему несколько историй про собачью гениальность. Когда я вспоминаю снос прошлое, он слушает меня вежливо, терпеливо и с некоторым отвращением. Ладно, будем молчать. Молчать с бешенством, со страстью!.. Со своей стороны я заметила, что, когда Жан начинает говорить о своей семье или о себе, его лицо принимает особое выражение.
Он говорит: «Мой отец… Мой дядя Ла Урметт…» – и это звучит одновременно и легкомысленно, и весомо. Он говорит: «В тот год скончалась моя бедная мамаша» тоном благодушного презрения и добавляет ради красного словца: «Все мы повинны в том, что наши матери в каком-то смысле умирают с горя!»
Я могла бы ему ответить: «Только не я» лишь для того, чтобы увидеть, как он удивится, выпятив подбородок и подняв брови: «А что, мюзик-холльные актёрки имеют, оказывается, и семьи? Представляю себе, что это такое…» Зато всякое упоминание о Майе он воспринимает без всякого смущения, с большой охотой: «Мы, конечно, позавтракаем на этой неделе все втроём?»
Я нашла это «конечно» слегка чрезмерным и ответила одним из тех «сложных» взглядов, в которые, как Жан с неодобрением говорит, я слишком много вкладываю. Он мне не без иронии поаплодировал:
– Отлично! Быть может, этот взгляд и годится только для домашнего употребления, но сам по себе он очень хорош!
Когда проводишь в поезде двенадцать часов кряду, то как-то там обживаешься, даже если мало разговариваешь. То презрение, которое Жан, не упуская случая, выражает по отношению к моей бывшей профессии, доказывает, что он об этом непрестанно думает, желая её зачеркнуть, и что его влюблённость распространяется несколько дальше, нежели желание провести вместе следующую ночь…
Дважды Жан вдруг так резко вставал, что можно было подумать: он сейчас остановит поезд и сойдёт, но потом он всё же успокоился, сел и покорно сказал:
– Простите меня, в поезде я всегда становлюсь злым. В машине я просто прелесть, а железнодорожный вагон – это как тюрьма, из которой…
– …не выйдешь…
– …вот именно, и заключение это длится бесконечно долго! В любом месте нам было бы лучше, чем здесь. А от вашей терпеливости и святой пришёл бы в ярость.
– Знаете, привычка к поездам…
– Да, знаю, знаю. Не заводите только вашу песенку о гастролях, не то я за себя не ручаюсь!
Я смеюсь, потому что подумала о Максе и потому что мне уже нравится обманывать Жана насчёт причин моего веселья… В его обществе я явно не становлюсь более добродетельной.
А на самом деле в этом вагоне, пропахшем апельсиновыми корками, пылью и типографской краской от свежих газет, совсем неплохо. Только нам надоело здесь быть. Наша тяга друг к другу делает мучительными как затянувшиеся паузы, во время которых мы якобы отдыхаем, так и долгие беседы и даже попытки развлечься вроде пресловутой прогулки на парусной лодке. Совместные обеды казались мне нескончаемыми, а вот он не в силах вынести двенадцати часов тет-а-тет. Если бы он посмел, то воскликнул бы: «Давайте играть во что-нибудь другое».
