Пьер Лоти - Рабыня
И вот наконец командование отдало приказ вернуть подкрепление, к устью реки подошел корабль, чтобы забрать спаги и доставить их в Сенегал.
Увы! Не всем несчастным суждено было вернуться назад! Перед отъездом из двенадцати на перекличке недосчитались двоих: убитые лихорадкой, они остались лежать в раскаленной земле Гадьянге.
Но час Жана еще не пробил, настал день, когда ему довелось совершить в обратном направлении путь, проделанный три месяца назад в лодке Самба-Бубу.
На этот раз плыть в пироге мандинго пришлось в разгаре дня, от солнца не спасал даже мокрый тент.
Они шли вдоль густой прибрежной зелени, пользуясь той малой, жаркой и опасной тенью, что падала от свисавших корней и веток деревьев.
Вода казалась застывшей и тяжелой, как масло; кое-где над ее гладкой поверхностью стлались насыщенные лихорадкой клочья тумана.
Солнце стояло в самом зените, посреди серо-фиолетового, отливавшего оловом, потускневшего от болотных миазм неба.
Лавина отвесно падавших солнечных лучей отнимала силы у чернокожих гребцов, обрекая их на вынужденный отдых. Исходя потом, они, казалось, таяли на глазах. Теплая вода не утоляла жажды.
Во время таких передышек пирога, увлекаемая потихоньку почти неуловимым течением, сама продолжала путь. И спаги могли вблизи наблюдать расположенный под мангровыми деревьями совершенно особый, сказочный мир, населенный живностью, которая водится во всех болотах Экваториальной Африки.
Живность эта сладко спала в тени, притаившись в темном переплетении гигантских корней.
Лодка скользила медленно и бесшумно, не тревожа даже птиц и лениво распластавшихся в иле в двух шагах от борта сине-зеленых крокодилов; разинув огромные липкие пасти, те зевали с дурацким видом, как бы улыбаясь; невесомые белые цапли, свернувшись снежным комом, спали, стоя на длинной ножке, чтобы не испачкаться, прямо на спине у разомлевших крокодилов; маленькие птички-рыболовы всевозможных зеленых и голубых оттенков дремали на ветках у самой воды в компании ленивых ящериц; удивительные большие бабочки, порождение здешней атмосферы, сравнимой с паровым котлом, сев куда придется, медленно раскрывали и складывали крылья, напоминая то опавшие листья, то сверкающую таинственную драгоценность, отливающую перламутровой голубизной и металлическим блеском.
И все вокруг заполоняли корни мангровых деревьев, бесконечные корни, похожие на пучки волокон. Разной длины и толщины, переплетаясь, они свисали отовсюду, словно тысячи нервов, хоботков, серых щупалец, готовых все опутать: огромные пространства страны оказались во власти такого буйства корней. И везде — на иле, корнях, на крокодилах — скопища больших серых крабов, которые непрестанно двигали своей единственной, белой, как слоновая кость, Клешней, точно пытались схватить во сне воображаемую добычу. Безотчетное движение крабов, скрытых густой зеленью, было единственным едва уловимым шуршанием в объятом сном необычайном царстве.
Собравшись с силами, черные гребцы яростно взмахнули веслами и снова потихоньку затянули свою дикую песню. Следуя извилистому руслу реки, пирога спаги, рассекая ленивые воды Дьяхаллеме, с молниеносной скоростью скользила меж лесов.
По мере приближения к океану, холмы и высокие деревья, характерные для глубинных районов, начали исчезать. Впереди вновь расстилалась бескрайняя плоская равнина с наброшенным на нее, словно некая униформа, зеленым покровом неистребимых мангровых деревьев.
Полуденный зной спал, появились кое-какие птицы. Но вокруг по-прежнему царила тишина, и всюду, куда ни глянь, — безмолвное однообразие все той же растительности. Нескончаемый бордюр из мангровых деревьев напоминал издалека знакомые формы тополей вдоль французских рек.
Справа и слева то тут, то там виднелись и другие, такие же точно бесшумные водные протоки, терявшиеся вдали и окаймленные тою же завесой зелени. Чтобы разобраться в лабиринте этих речушек, требовался непревзойденный опыт Самба-Бубу.
И нигде — ни шороха, ни звука, лишь изредка раздавался громкий всплеск: это потревоженный ритмичными ударами весел гиппопотам уходил вглубь, оставляя за собой на зеркале тусклых, нагретых солнцем вод широко расходящиеся круги.
Крепко зажмурив глаза, Фату устроилась на самом дне пироги, закрыв для верности голову листьями и мокрыми тряпицами. Ведь она заранее навела справки и знала, каких гостей можно увидеть на здешних берегах.
За все время пути до Пупубаля она ни разу не осмелилась выглянуть наружу. Чтобы заставить Фату сдвинуться с места, Жану пришлось долго втолковывать ей, что они в самом деле добрались до места, да и ночь уже, а стало быть, никакой опасности больше нет.
Тело ее одеревенело на дне пироги, и она отвечала жалобным голосом избалованного ребенка. Фату потребовала, чтобы Жан взял ее на руки и сам отнес на корабль с острова Горе, что и было сделано. Капризы Фату нередко находили отклик в душе несчастного спаги, и порою он, за неимением лучшего, потакал ей, удовлетворяя свою потребность любить и лелеять кого-то.
Комендант острова Горе не забыл обещания, данного Пьеру Буайе: по возвращении Жан был направлен в Сен-Луи, чтобы закончить там срок своего изгнания.
У Жана сжалось сердце, когда перед его глазами вновь предстал песчаный берег и белый город; он успел привязаться к здешним краям: человек всегда бывает привязан к тому месту, где ему довелось много страдать. К тому же поначалу Жан обрадовался, снова попав в привычную обстановку города, можно сказать, почти цивилизованного, и встретившись с прежними друзьями; словом, понадобилось лишиться всего этого на какое-то время, чтобы понять по возвращении, как дорого на самом деле то, чем раньше не дорожил.
Наемные помещения не пользуются в сенегальском Сен-Луи большим спросом. Дом Самба-Хамета не нашел новых квартирантов, и когда Жан с Фату вернулись, Кура-н’дьяй сразу же распахнула перед ними двери их прежнего жилища.
Дни спаги снова потекли прежней монотонной чередой.
Глава восьмая
В Сен-Луи ничто не изменилось. Та же тишина в квартале. Жившие у них на крыше марабу, разомлев на солнце, по-прежнему щелкали клювами, издавая звук, похожий на скрип рассохшейся оси ветряной мельницы.
Негритянки не переставая толкли неизменный кускус. Словом, везде одни и те же привычные звуки, то же молчание, то же невозмутимое спокойствие изнемогающей от жары природы.
Жана тяготила такая жизнь, и он ощущал все большую усталость, с каждым днем все более отдаляясь от Фату; ему окончательно опротивела черная возлюбленная. Фату-гэй стала еще требовательнее и капризнее, осознав свою власть над Жаном после того, как он остался ради нее.
