Наталья Майорова - Холодные игры
Марфа Гордеева невзлюбила Софи еще заочно, когда и не видела ни разу, а только послушала от Леокардии Власьевны описание ее истории. Тогда же она категорически запретила Маше и близко подходить к «этому сосредоточию греха и действий греховных».
– Она же у Златовратских живет, – удивилась Машенька. – Что ж я, отворачиваться буду или как? Глупо же…
– Вот отец вернется, пусть он и решает, что глупо, а что – как, – твердо сказала Марфа. – А пока нечего тебе к этим трясохвосткам ходить. Надобность будет – сами прибегут.
Машенька слова тетеньки пропустила мимо ушей, но зря суровую старуху не дразнила и о своих сношениях с Софи до сего дня в дому особо не распространялась.
Меж тем по-крестьянски любопытная Марфа выбрала повод и поглядела-таки на «сосредоточие греха» вблизи. Молодая, буквально бьющая через край животная сила Софи произвела на нее должное впечатление, и, вернувшись, она ворчливо подтвердила свой запрет и наказала, чтоб Машенька к «этой бесовке приезжей» и не совалась, хватит того, что она всех Златовратских «в оборот взяла». У Машеньки к тому времени уже были свои соображения насчет того, кто и кого именно «взял в оборот», но во избежание бессмысленной ругани она предпочла молча кивнуть в ответ.
И вот теперь…
– И что ж Софи? – спросила она у Аниски. – Тетенька, говоришь, ее сама в дом звала?
– Да, да, да! – затараторила Аниска, довольная тем, что недовольство барышни ею, кажется, миновало. – А барышня Софья такая чудная! Ну, да вы ж знаете, чего я вам говорю, так она Марфе Парфеновне так и сказала. И еще рукой этак вот повела. «Ой, Марфа Парфеновна, да вы только гляньте, как хорошо! – Аниска довольно удачно передразнила низкий, гортанный, чуть придыхающий голос Софи. – Как будто весь мир сладкий-сладкий, сахаром блестящим засыпан. И плохого ничего нет, все солнышко растопило. Как все любить друг друга должны! Вы ведь это лучше других знаете, да? Вы ведь в церкви были? Мне говорили, вы жизнь праведную ведете и посты все соблюдаете и все… Я хочу иногда, но меня все уводит, уводит… А вам просто… Как хорошо! Вы нынче утром, наверное, ангелов слышали. Ведь слышали, Марфа Парфеновна, да? Они в такие утра беспременно поют. И крылья у них вот такие, блестящие, сахарные… Я неправедная, нет, во мне земного больше, но и я сейчас слышу немного… Сладко так, что кислого хочется, у вас так бывает, нет? Кисленького б сюда, и такая красота…»
Не удержавшись, Машенька улыбнулась, представив себе лицо тетеньки Марфы, выслушивающей данный, вполне, впрочем, характерный для Софи Домогатской, монолог. Аниска засмеялась вслед.
– Так зови же ее! – громко сказала Машенька. – Скажи, я проснулась. И чай ко мне подавай. И баранок дай с медом. Или нет, пусть варенье лучше…
– Как у вас, Мари, покойно, – сказала Софи, цепко оглядывая обстановку Машиных комнат. – И на вас похоже. Сразу догадаться можно. А у меня, маменька всегда говорила, как на вокзале. Никогда нельзя понять, что я здесь живу. Ничего такого нет, просто вещи лежат. Я гнездо вить не умею, это, наверное, от природы, как вы думаете?.. Я вчера ужасной была. Ужасной! Мне Аглая после рассказала, как я спала, так мне так стыдно, поверьте… Вот я с утра прибежала. Вы меня должны сейчас простить, иначе я просто не знаю, как мне быть… Разве удавиться?
Машенька протестующе замотала головой и недовольно нахмурилась.
Разлет противоречивых страстей Софи все время вызывал у нее чувство недоверия, с которым она не могла справиться. Вместе с тем невозможно было не признать, что Софи, в отличие от многих, своих чувств никому не навязывает и с помощью иронии всегда оставляет полную возможность их игнорировать. Природная или приобретенная скрытность (которую Машенька наблюдала воочию, да и по фактам рассудить: Софи живет в Егорьевске почти два месяца, все время на людях, но ведь никто толком ничего о ней не знает) и одновременно истинно аристократическая открытость сильных чувств – все это как-то плохо связывалось в одном человеке. Однако человек этот вполне существовал в реальности и нынче стоял перед ней, нетерпеливо пристукивая ножкой и помахивая коньками.
– Ну вот, я так и знала, что вы меня простите. Вы ж не злая, Мари, это сразу видно. А былички мы с вами нынче же вечером все посмотрим, и, если вы позволите, я, что понравится, себе перепишу. И у меня еще мысль есть… я ее сейчас забыла, но вечером сосредоточусь и вспомню непременно… Я помню, она неглупая была, и я еще подумала: вот, Мари надо сказать, узнать, как она считает… А теперь, когда со всем покончено, пойдемте в разливы, пойдемте… Нынче суббота… Меня там все уже ждут…
В разливы?.. Машенька вздрогнула. Зачем ей туда, что она там?! Ах, Господи! Сколько можно дергаться. Там – каток, добрые люди на коньках катаются, с ее вот, Софьиной, легкой руки!
А крещенская прорубь давно льдом заросла.
– Софи! Подумайте сами, что ж мне на катке?
– Это что вы хромаете, что ли? Ну и что ж с того? Это как раз хорошо, будете учиться равновесие держать, для наших с вами занятий полезно…
Как же у нее все просто! Но может быть, она и права? Не стоит заранее городить препятствий, и какое-то можно миновать, не заметив? Ведь она, почти ребенок, проехала как-то всю страну, пережила сколько-то (сколько?) жестоких потерь, устроилась здесь, в совершенно незнакомом ей месте, и радостно взбудоражила почти целый городок… Но ведь не всем же отпущена такая легкость… И такое жестокосердное равнодушие к собственным и чужим переживаниям!
– Господь с вами, Софи! Я – на коньках! Да я же шлепнусь сразу и встать не смогу.
– Подумаешь, шлепнетесь! Все падают по сто раз. А уж кому поднять-то найдется. Там нынче кавалеров как собак нерезаных. Зла не хватает. Эти парни молодые из рабочих не столько катаются, сколько глазеют, гогочут, свистят… – («Вот это как раз то, чего мне не хватало для полного счастья!» – саркастически подумала Машенька.) – Они в основном все на Фаню, конечно, глядят, но и другим достается… Николаша намедни самому наглому врезал, так они утихли чуть-чуть… В общем, подымут, отряхнут и на место поставят. Так что не тушуйтесь, Мари, и побежали! Коньки я вам на сегодня у кого-нибудь, так и быть, выпрошу или вот свои дам. Вы на тех, самоделках, и правда еще больше ногу свернете. А после, если пойдет, купите, у вас же свои деньги небось есть…
«Побежали!»
Машенька едва загнала внутрь готовые выступить злые слезы. Еще никто никогда не осмеливался тормошить ее так бесцеремонно, как эта бесшабашная петербургская девочка. Никто, кроме докторов, не говорил с ней открыто о ее хромоте. Да и те предпочитали говорить с отцом… Вот если бы отец был здесь… Что тогда? Попросила бы убежища, защиты от шестнадцатилетней девчонки? Ах, батюшка, она меня жалеть за мою хромоногость не хочет и считаться с этим – тоже… Вот глупость-то! Да она никого не жалеет, даже, между прочим, себя. И что теперь?
