Александр Дюма - Амори
— Мадлен!
— Отец, не требуйте, чтобы я его покинула, прошу вас, вы ошибаетесь, если думаете, что я страдаю; я никогда не чувствовала себя лучше, чем теперь.
По мере того, как вальс, обещанный Амори, приближался, Антуанетта, со своей стороны, смотрела на Мадлен с беспокойством; иногда взгляды девушек встречались, и в то время, как Антуанетта опускала голову, что-то вроде молнии сверкало в глазах Мадлен.
Что касается господина д'Авриньи, то он ни на минуту не терял из поля зрения свою дочь; он заметил с беспокойством это странное пламя, что пылало в ее глазах и, казалось, пожирало слезы, он следил за первыми подрагиваниями, которые она не могла сдержать; наконец, он не смог больше наблюдать это, подошел к ней, взял ее за руку и голосом, полным печали и бесконечной боли, произнес:
— Мадлен, тебе что-нибудь нужно? Делай, что хочешь, дитя, это будет лучше, чем скрывать страдание, как ты делаешь.
— На самом деле, отец, — воскликнула Мадлен, — вы позволяете делать, что я хочу?
— Увы, так нужно.
— Вы позволите мне танцевать вальс один только раз, единственный раз, с Амори?
— Делай, что хочешь! — повторил еще раз господин д'Авриньи.
— Итак, Амори, — воскликнула Мадлен, — следующий вальс, не правда ли?
— Но… — ответил Амори, радостный и озабоченный одновременно, — я обещал его Антуанетте.
Мадлен повернулась резким движением головы к своей кузине, и ни слова не говоря, спросила ее сверкающим взглядом.
— О, Боже, я так устала, — поторопилась сказать Антуанетта, — и если Мадлен хочет меня заменить и если вы, Амори, согласны, я не рассержусь, мне нужно отдохнуть немного, уверяю вас.
Огонек радости осветил бесчувственные веки Мадлен. В то же время раздался ритурнель вальса, она встала, схватила своей лихорадочной рукой руку Амори и потянула его в толпу, которая начала кружиться.
— Пощадите ее, — сказал совсем тихо господин д'Авриньи в то время, как молодой человек проходил мимо него.
— Будьте спокойны, — ответил Амори, — только несколько туров.
И оба бросились танцевать.
Это был вальс Вебера[58], страстный и серьезный одновременно, как гений того, кто его сочинил, один из вальсов, который увлекает и заставляет мечтать; движение было сначала довольно мягкое, потом оживилось по мере того, как вальс подходил к концу.
Амори поддерживал свою невесту, как только мог, и после трех и четырех туров ему показалось, что она слабеет.
— Мадлен, — сказал он ей, — не хотите ли вы остановиться на мгновение?
— Нет, нет, — сказала девушка, — ничего не бойтесь, я сильная, если мы остановимся, мой отец может помешать мне продолжать.
И в порыве увлекая Амори, она стала танцевать, ускоряя движение.
Не было более восхитительного зрелища, чем эти двое прекрасных молодых людей, с красотой такой различной, обнимающих друг друга и бесшумно скользящих по паркету; Мадлен, хрупкая и элегантная, опиралась своей гибкой талией на руки Амори, а тот, в свою очередь, пьяный от счастья, забыл о зрителях, о шуме и даже о музыке, которая их уносила, забыл обо всем на свете, смотрел в почти закрытые глаза Мадлен, смешивая свое дыхание с ее дыханием, слушал двойное биение их сердец, что стучали в своем притягательном порыве и, казалось, стремились навстречу друг другу.
Тогда опьянение, овладевшее Мадлен, передалось ему: рекомендации господина д'Авриньи, свои обещания, все это исчезло из его памяти, чтобы уступить место исступлению; они летели под эти лихорадочные такты; однако Мадлен шептала все время:
— Быстрей, Амори, быстрей.
И Амори подчинился, так как это не была больше бледная и томная Мадлен, — это была блистательная и радостная девушка, чьи глаза горели, а лоб был увенчан сиянием жизни. Они продолжали танцевать, когда самые выносливые останавливались два или три раза, они танцевали быстрее, не видя ничего, не слыша ничего. Свет, зрители, зал — все вертелось с ними, один или два раза молодому человеку казалось, что он слышал дрожащий голос господина д'Авриньи, который кричал:
— Амори, остановитесь, остановитесь, Амори, достаточно.
Но при каждой такой рекомендации он слышал лихорадочный голос Мадлен, шептавшей ему:
— Быстрей, Амори, быстрей!
Казалось, что оба они не принадлежат земле, унесенные в божественную мечту, в вихрь любви и счастья; оба были переполнены, оба говорили задыхающимся голосом: «Я тебя люблю, я тебя люблю». И оба черпали новые силы в этом единственном слове и бросались, почти безрассудные, в движение, надеясь, что там они и умрут, не чувствуя больше этого мира, думая, что они на небесах.
Вдруг Мадлен повисла на Амори, он остановился.
Бледная, откинувшаяся назад, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом, она была без сознания.
Амори закричал; сердце девушки вдруг перестало биться; казалось, что оно разбилось! Он подумал, что она умерла.
Его кровь остановилась — затем вдруг все понеслось, как поток, перед глазами. Мгновение он оставался неподвижен, как статуя, потом подхватил Мадлен на руки, легкую, как перышко, и понес ее бегом из гостиной, где он был так счастлив, где минуту назад готов был умереть от счастья.
Господин д'Авриньи бросился за ним, он не сделал ни одного упрека Амори.
Добравшись до будуара, доктор взял свечу и пошел впереди них до комнаты своей дочери, затем, когда Амори положил Мадлен на кровать, он занялся ее пульсом, в то время как другой поднес ей флакон с солью.
Через несколько минут Мадлен пришла в себя, но хотя ее отец склонился над ней, а Амори, стоя на коленях у ее кровати, был почти невидим, она остановила на нем свой взгляд.
— А, дорогой Амори, — сказала она, — что случилось? Мы умерли, мы на небесах с ангелами?
Амори зарыдал. Мадлен посмотрела на него с удивлением.
— Мой друг, — сказал тихо господин д'Авриньи, — займитесь гостями. Антуанетта и женщины разденут и уложат Мадлен. Я сообщу вам, как она будет себя чувствовать. Не уходите далеко и, если вы не хотите покидать Мадлен, прикажите поставить кровать в вашей бывшей комнате.
Амори поцеловал руку Мадлен, следившей за ним глазами, и, улыбаясь, вышел.
Как и ожидал Амори, все уехали, и он, после того как отдал приказ приготовить комнату, вернулся, чтобы бродить около комнаты Мадлен, слушая у двери или стараясь услышать какой-нибудь звук.
Через полчаса ожидания появился господин д'Авриньи и подошел к молодому человеку.
— Ей лучше, — сказал он, пожимая руку Амори, — я буду дежурить всю ночь. Вы, Амори, ничем нам не сможете помочь, идите отдыхать, и будем надеяться на завтрашний день.
