Сьюзен Флетчер - Колдунья
Я лизала сосульки. Я видела жуткие, залитые лунным светом ночи. Иногда небо было таким ясным, что я укрывала лошадиную спину плащом, ведь кобыла мерзла сильнее, чем я. Она родилась летом, много лет назад.
Мы ехали по старым разбойничьим долинам.
Пили из рвов у замков.
Мы передвигались в основном ночью, потому что это самое спокойное время. Я шепнула кобыле на ухо: «На северо-запад», и мы двинулись вперед под звездами. Осторожно пробирались по лесу, затаив дыхание, — мало ли кто может скрываться в чаще. Но мы и скакали галопом тоже — по широким пустошам, по заснеженным долам, а то и под голыми деревьями. Ей это нравилось. Ведь раньше, когда ее запирали и лупили, она не скакала вот так. Кобыла закладывала уши назад, когда быстро неслась. Я чувствовала ее силу, слышала дыхание, и, если мы переходили на шаг, у нее морда была в пене этой бешеной скачки. Она продувала ноздри и чесалась головой о ноги, а я говорила «отлично» или «умница».
Я едва не потеряла ее из-за этого.
Не из-за соплей — из-за скачки.
Рядом с замком Эрмитаж, где королева Мария задрала свои юбки перед графом Ботвеллом, лошадь провалилась в трясину. Прежде болота были покрыты крепкой ледяной коркой, мы неслись по ним во весь опор, но эта топь не замерзла, и мы сломя голову влетели прямо в нее. Я соскользнула с кобылы и вскарабкалась на какие-то камни, но она, тяжелая, застряла. Я взвыла. Ее ноги и нижняя часть туловища погрузились в грязь. Я вцепилась в ее гриву и потянула, моля:
— Прошу, не умирай здесь!
Она тихо заржала.
— Поднимайся! Двигайся вверх!
Она вращала карими глазами, бешено раздувая ноздри. И погружалась глубже.
— Пожалуйста! Не умирай!..
И она не умерла. Я спустилась к ней. Бормотала нежные слова, пока она не успокоилась. И тогда я положила немного мяты на камень перед ее мордой. Она учуяла траву и попыталась достать губами. Тогда я встала позади нее с чертополохом в руке и, взревев, ударила кобылу с такой силой, что отбила себе руку и сорвала голос, и она была так напугана ударом и криком, что рванулась вверх и высвободилась.
Она нашла мяту и зачавкала ею. Потрясла гривой.
В течение только краткого мига я была жестока к ней.
После этого я обняла ее за шею, измазанную в болотной жиже. Сказала себе: «Не люби ее». Но мне нравилось, как она шарила губами по моим волосам и оставляла в них слюни, и я была несказанно рада, что она не погибла в этом болоте. Сомневаюсь, что сердцу можно приказывать в подобных делах.
Она была серой сверху и грязно-черной снизу. И очень странно выглядела — половина лошади плывет в темноте.
Мы двигались в основном в сумерках. Кора называла это время «ни то ни сё» — когда не день и не ночь, когда мир пробуждается или отходит ко сну, когда свет обманчив для глаз. «Что это? Кто-то шевелится?» Но там никто не шевелится. Рассвет и сумерки всегда пронизаны мягким светом. Тени в это время так зыбки, что казалось, мы с кобылой разрываем их, а они срастаются вновь позади нас.
Кора всегда говорила: «В это время завеса тоньше». То есть в сумерках тоньше грань между нашим миром и иным — миром волшебства. Она шептала: «Можно руку протянуть и дотронуться до него…» Я никогда не чувствовала этого, будучи маленькой. Но теперь, сидя на кобыле, ощутила. Скача по раскисшей земле, когда небеса темнели, а птицы устремлялись к гнездам, я чувствовала это. «Я не одна. Меня видят», — думала я на рассвете.
Что вы смотрите на меня как на сумасшедшую? Я же не богохульствую. Всего лишь хочу сказать, что это мое любимое время.
И какую же я видела красоту! Закаты и рассветы. Мы встречали их в самых диковинных местах, но ночлег наш был жалок и неудобен. Мы спали на камнях, в сараях и на островах. В пустой барсучьей норе, после чего я несколько дней пахла мускусом. Однажды, ночуя на дереве, я почувствовала, что рядом Кора.
«Ты здесь? Ты со мной сегодня ночью?»
«Я с тобой всегда».
Или мне просто приснилось, что она так сказала.
Мы спали даже в церкви, пустой и разрушенной. На месте крыши у неё были заросли плюща, а в купели свил гнездо голубь. Наши волосы свисали сосульками после трехдневного дождя, так что, найдя заброшенную церковь, мы дружно решили: «Да, привал будет здесь». Я отдыхала лежа на скамье, дотрагивалась до старых книг, и смотрела в деревянное лицо распятого Иисуса, и думала о том, какое спокойное у Него лицо. Кроткое, хотя столько совсем не кротких дел было совершено во имя Его.
Там было уютно, сухо, покойно. Около алтаря кобыла выпустила газы, но это естественно, и я не думаю, что церковь была против. Мы нашли здесь благодатный приют. Приют и любовь — вот основы веры. Что-то подобное говорил мистер Пеппер.
Что за церковь? Что за поселение?
Я не знаю. Есть много разных церквей. Я знаю, что король Вильгельм чтит одну веру и ненавидит другую, а Якоб — тоже человек веры, ненавидящий ту, к которой он не принадлежит. Но не одинаковы ли они в своей ненависти?
Это была природная церковь. Так бы я ее назвала. Храм Матери-Природы, где ежевика оплетала кафедру, где мягкое воркование голубей напоминало проповедь. А стрекот жуков в старом дереве заменял песнопения.
Наверное, чем больше церквей походило бы на эту, тем лучше было бы для всех.
Мы держались в стороне от поселений. Вы спрашиваете о названиях, словно я ехала через города и села и даже останавливалась там ненадолго. Нет уж, я изо всех сил старалась держаться подальше от людных мест. Я не люблю, когда кричат: «Ведьма!»
Если я кого и встречала, это происходило случайно. Иногда я оказывалась там, где сходятся две дороги, и на другой дороге кто-нибудь был. Мы замедляли движение, глядя друг на друга. Но большинству ночных путешественников не нужно, чтобы их видели, и встречный рад притвориться, что и сам ничего не замечает. Однажды я наткнулась на двух беглецов — мужчину и женщину. Я не спрашивала, от чего они бегут, но ее живот был круглым; она не была его женой. Я улыбнулась им приветливо и подмигнула, они сделали то же самое.
Иногда при встречах совершался пустяковый обмен — травы на яйца или корочку хлеба. И мы не произносили слов, но на границе, где заканчивается лес и начинается поле, серое от лунного света, наши глаза желали друг другу всего хорошего. «Прячься как следует. Береги себя».
Как-то на рассвете я увидела на скале мужчину. Он сидел, подобрав ноги, и смотрел на восток. Я ненадолго расположилась рядом и почувствовала его скорбь. И тогда он вымолвил с шотландским акцентом: «Говорят, я потерял разум». Он не смотрел на меня. Его взгляд был устремлен на восходящее солнце. Я поняла, что рассудок не полностью покинул этого человека. Он такой же, как я, — может быть, до того зачарован зрелищем, что нет сил отвести глаз. Мы вместе смотрели, как встает солнце, и слушали, как звонят в Рождественский день далекие колокола. И мы съели черствый хлеб, что я нашла в церкви, и разделили несколько глотков вина.
