Барбара Картленд - В горах мое сердце
Он сделал бы то же самое для любой женщины, все равно — молодой или старой.
Она решила, что если покажется чрезмерно смущенной и ошеломленной той ситуацией, которую сама и создала, уснув, то будет выглядеть попросту глупой и маркиз станет ее презирать.
Но откуда он знал, как снимать платье и, главное, расстегнуть пуговицы на спине?
Она устроилась перед туалетным столиком, чтобы причесать волосы, и тут обнаружила нечто, весьма ее удивившее.
Туалетный столик был мужской, почти такой же, как у ее отца, только более роскошный.
Головные щетки маркиза, сделанные из слоновой кости и с выгравированным гербом, размещались на невысоком комоде, на нем же укреплено было зеркало, которое можно было поворачивать под любым углом.
Зеркало было оправлено в деревянную раму, в нижней части которой были устроены три выдвижных ящичка.
Эрайна нашла все это восхитительным, и поскольку столик так напоминал отцовский, почти машинально, не думая, что заглядывает, куда не следует, выдвинула средний ящичек.
В нем лежало несколько забытых монет, а на них — маленькая лебяжья пуховка для пудры.
Она, понятно, не могла знать, что Олив случайно уронила пуховку позапрошлой ночью, когда причесывалась перед зеркалом и запудривала следы от поцелуев маркиза.
Попудрила она и нос, а потом, доставая из ридикюля губную помаду, уронила пуховку на пол, где ее потом нашел Чампкинс.
Его-то это ничуть не удивило.
То была одна из многих вещиц, оставленных «птичками», как Чампкинс их про себя называл, его хозяина. Головные шпильки, футлярчики с помадой, маленькие флакончики духов, а порой даже кое-какие мелочи из одежды Чампкинс возвращал без комментариев.
Он сунул пуховку в ящичек, имея в виду сказать об этом маркизу позже.
Эрайна уставилась на пуховку во все глаза.
Потом назвала себя глупой.
Разумеется, у маркиза с его необыкновенно привлекательной наружностью было в жизни много женщин!
Хоть она и была несколько смущена тем, что дамы посещали явно холостяцкую квартиру, но потом решила, что у них, по-видимому, был для этого не менее существенный повод, нежели у нее самой.
И, во всяком случае, это не ее дело.
Но поскольку она впервые подумала о маркизе как о мужчине, а не об ангеле, посланном Богом спасти ее мать от смерти, любопытство Эрайны было возбуждено.
Когда она пришла в столовую на завтрак, то медлила спросить маркиза, удобно ли ему спалось в результате того, что он предоставил свою спальню ей, — у нее как-то не нашлось подходящих слов.
Она постаралась разговаривать с ним как можно естественнее и не вспоминать о том, что он раздел ее и уложил в постель.
Впрочем, маркиз был настолько занят приготовлениями к отъезду, что почти позабыл о ночных событиях.
Мистер Гроувз прибыл, когда они еще завтракали, а когда он получил свои инструкции, объявился мистер Фолкнер.
Эрайне только и осталось надеть шляпу, накинуть голубую шаль и сесть в карету.
Пока они выезжали из Лондона, мысли ее были о матери, она молилась, чтобы та уже почувствовала себя крепче: тем меньше будет риск от операции.
Она объяснила маме, почему уезжает, и обещала писать каждый день, но не была уверена, что та ее поняла.
«На борту судна у меня будет много времени», — думала Эрайна.
Единственно, о чем она попросила Чампкинса, это чтобы он положил в саквояж писчей бумаги.
— Я сделаю для вас кое-что получше, м'ле-ди, — отвечал Чампкинс.
Эрайна тогда не спросила его, что он имеет в виду, но перед тем как стелить постель у нее в каюте, Чампкинс выложил на стол красивый кожаный бювар, а рядом с ним поместил маленькую дорожную чернильницу и несколько гусиных перьев.
— Я буду зачинять их для вас, м'леди, — пообещал он, и Эрайна не знала, как его благодарить.
Только когда корабль отплыл из гавани, ощутила она внезапную дрожь страха при мысли о том, что покидает мать и все близкое сердцу.
Она отправлялась в незнакомое место с незнакомым человеком, чтобы оставаться там с людьми, которые, как она слышала, были малоприятны, если не сказать больше, в особенности герцог.
Потом она напомнила себе, что, как сказал маркиз, это приключение, и она бы оказалась ужасно неблагодарной и неумной, если бы не приняла в нем участие по мере своих сил.
Она считала, что мать при подобных обстоятельствах была бы настроена бодро и весело, — такой она была до болезни.
Что касается отца, то он воспринимал все, что им приходилось делать, не просто как нечто возбуждающее, но и как радостный опыт, который они станут помнить и обсуждать.
Эрайна считала, что воображение у отца работало, как у немногих взрослых людей.
Дело заключалось не только в том, какие сказки рассказывал он ей о населяющих леса феях и гоблинах, а также о драконах, таящихся в глухих дебрях, о нимфах лесных ручьев. Воображение позволяло ему жить в заколдованном мире, куда не проникала суровая действительность.
Когда он говорил жене, что любит ее и не может думать ни о ком другом, это была правда. Она же смотрела на него сияющими от счастья глазами, и брак их представлял собой настоящую идиллию.
То, что они обитали в убогом и ветхом доме и не могли себе позволить даже намека на роскошь, не имело никакого значения.
Убогий дом казался им волшебным дворцом; они питались замечательной едой, а их дочь была не просто даром Бога, но зачарованным ребенком, которому покровительствовали феи.
Только после смерти отца Эрайна с матерью столкнулись лицом к лицу с действительностью, и она вселила в них страх.
Теперь Эрайна знала, что страхи ее были необоснованны: отец по-прежнему любил их и защищал, где бы он ни находился после смерти, и это он послал маркиза спасти их.
Она корила себя за мысли о том, что они с матерью остались покинутыми.
«Этот корабль похож на тот, на котором Одиссей уплыл из Трои, или на корабль Ясона, отправившегося на поиски золотого руна, — подумала она о „Морском змее“, когда он двинулся в путь по волнам, — а маркиз — рыцарь с мечом в одной руке и щитом в другой, готовый уничтожить любых врагов или драконов, если они нападут на нас».
Она подняла глаза к небу и тихонько прошептала:
— Куда бы мы ни ехали, что бы ни делали, мы под защитой, и мне стоит только обратиться к папе с мольбой о помощи, чтобы он откликнулся. Как же я могла быть такой дурочкой, что не догадалась об этом раньше? Очень скверно с моей стороны было допустить, чтобы мама чувствовала себя такой несчастной и заболела от одиночества.
Ей очень захотелось рассказать матери о своем открытии, потом она сообразила, что может написать ей. Трудно выразить все это в словах, но мама поймет.
