Барбара Картленд - Оттенки страсти
Резким движением Алек поднялся с кресла и отшвырнул в сторону сигару. Потом подошел к Моне, взял ее за плечи и тем же резким движением развернул молодую женщину к себе, впившись в нее долгим и напряженным взглядом. Но выражение его темных глаз оставалось непроницаемым.
Мона почувствовала странную пустоту в желудке, а уже в следующее мгновение сладостная дрожь пронзила все ее тело. Такого она еще никогда не испытывала.
Легкая улыбка искривила его губы.
– В один прекрасный день ты мне дорого заплатишь за эти слова, моя дорогая Мона! – проговорил он, нарочито растягивая каждый слог, словно дразня, после чего снял с ее плеч руки и стремительно вышел из комнаты.
Мона оторопело уставилась ему вслед, не в силах сдвинуться с места. Кровь прихлынула к ее лицу, в висках стучало, и неотвязная мысль билась в голове. Она сошла с ума! Да, она точно сошла сума! Или явно перегрелась сегодня на солнце. Она машинально отбросила со лба тяжелую прядь и глянула на себя в зеркало.
– Ну, вот! – сказала она вслух, внимательно изучая собственное отражение. – Я точно такая же, как и три месяца тому назад. А ведь за это время столько всего произошло! Я вышла замуж. Я стала женой самого замечательного человека на свете! Зачем мне какие-то приключения? С девичьими фантазиями покончено. Покончено раз и навсегда. И я счастлива. Да, счастлива! – повторила она, словно убеждая саму себя.
За ужином Мона старалась не встречаться глазами с Алеком. Было видно, что гость откровенно потешался над ее холодно величавыми манерами безупречной хозяйки. Его веселил сам ее тон и то, как она вела скучные разговоры с Питером о всяких домашних делах, и ее горячее участие в обсуждении планов мужа по дальнейшему переустройству имения.
Какое счастье, что он завтра уезжает, размышляла между тем Мона. Надо же! Приехал нежданно-негаданно, незваным-непрошеным и тут же нарушил покой в ее душе. И где теперь тот Эдем, которым рисовалась ей супружеская жизнь с Питером на лоне природы? Какую сумятицу мыслей и чувств оставляет Алек после себя! И все время, что он был здесь, он словно дразнил ее. Эти внезапные и непонятные перепады настроений, постоянная недосказанность в его речах. Трудно понять, когда Алек говорит серьезно, а когда шутит. Да и вообще, он все время играет, разыгрывает перед всеми то ли комедию, то ли трагедию, поди разберись! Готов любое слово обернуть в шутку и тут же приходит в неописуемую ярость, если кто-то не понял, что речь идет о вполне серьезных вещах. Или – не дай бог! – посмел рассмеяться над тем, что Алеку кажется совсем не смешным. Нет, она категорически отказывается понимать этого человека!
Моне с ее четкими представлениями о том, что хорошо и что плохо, с отсутствием опыта в общении с подобными людьми было действительно трудно понять натуру Алека. Он напоминал ей дикую кошку, лениво играющую со своей жертвой, прежде чем ее съесть. Так и он – шутливо, но настойчиво – добивался того, что разрушал в очередном собеседнике очередное убеждение, оставляя в душе того пустое место. Точнее, выжженную землю. Алек, размышляла Мона, похож на капризного мальчишку, которому нравится ломать свои игрушки. Только ломать и тут же отшвыривать прочь.
После ужина они все втроем уселись на террасе. На небе одна за другой вспыхивали первые звезды. Но вот постепенно весь небосвод разукрасился мерцающими точками и стал похож на драгоценную вышивку. Где-то вдалеке, в лесной чаще, глухо ухали филины, тонкими голосами повизгивали летучие мыши, стремительно проносясь мимо террасы, словно гонцы, торопящиеся вручить кому-то важную депешу. Мужчины молча попыхивали сигарами, Вогс нежился на коленях у любимой хозяйки. Неожиданно Алек поднялся со своего места, не говоря ни слова, прошел через балконную дверь и скрылся в гостиной. А через некоторое время послышались звуки рояля. Алек играл ноктюрны Шопена. Удивительно, как гармонировала эта дивная музыка с великолепием окружающей ночи. Она пробуждала в душе волну каких-то смутных желаний и надежд, слишком неопределенных и расплывчатых, чтобы их можно было выразить словами, но таких сладостных, таких упоительных, как сама атмосфера, царящая вокруг.
Питер слушал Шопена и думал о Моне. Каждый звук, каждая музыкальная фраза рассказывали ему о Моне и только о ней, о ее красоте, такой же гармоничной и совершенной, как сама мелодия, о ее душе, такой же прозрачной и чистой, далекой от мирской суеты с ее мелкими хлопотами и заботами, как звучавший ноктюрн. Мону же музыка уносила ввысь. Душа ее рвалась к небесам, жаждала чего-то неизведанного и невыразимо прекрасного.
Но не успели растаять в тишине последние такты ноктюрна, как Алек вдруг в своей обычной непредсказуемой манере переключился на другую пьесу. Он тронул клавиши, извлекая из них первые аккорды знаменитой «Пляски смерти» Ференца Листа. Потрясающая музыка! Страшная агония тела в момент прощания с жизнью вдруг сменяется экзальтированным восторгом души, покидающей телесную оболочку и вырывающейся, наконец, на свободу. И последний такт: торжествующий вскрик в момент удовлетворения самого сокровенного желания. Мона почувствовала, как по ее спине пробежал озноб, и ей стало страшно. Она догадалась, что через музыку Алек настойчиво пытается что-то сказать ей, в чем-то убедить и даже сломить ее. Но о чем хочет сказать? О первых волнениях души, обретающей волю? Или о тех возможностях, которые открывает перед ней эта вожделенная свобода? Тема чувственной страсти красной нитью проходит через всю пьесу Листа. Той страсти, которая дарует поистине неземное блаженство, и тем острее его чувствуешь, когда исполняются самые запретные, а потому особенно притягательные желания. Как разобраться в собственной душе, полной смятения и тревоги, и как понять собственные чувства, такие странные и непривычные? Музыка напугала Мону неотвратимостью каких-то неизбежных катаклизмов, неумолимо надвигающихся на ее устоявшийся и тихий мирок с одной только целью: разрушить и уничтожить его. Она непроизвольно подалась поближе к мужу и схватила его за руку. Дорогой Питер! Вот ее единственная защита и залог спасения.
Глава 10
Июнь, июль, август, сентябрь, октябрь. Целых пять месяцев!
Мона зевнула, взяла со стола ежедневник, пролистала его и снова зевнула. Ей было скучно, ей было смертельно скучно, скучно до зевоты, и она ничего не могла с собой поделать. Весь август и сентябрь они с мужем провели в Шотландии, изредка встречаясь с друзьями. Но большую часть времени Питер как одержимый предавался своей любимой охоте на болотах в компании с несколькими такими же заядлыми охотниками. С утра и до позднего вечера жизнь вращалась только вокруг охоты. Мужчины поднимались на рассвете и уходили на свои стрельбища, возвращаясь лишь с наступлением темноты, а за ужином с жаром обсуждали подробности минувшего дня. Моне нравилась Шотландия. Нравились бескрайние болотные пустоши, поросшие вереском и пахнущие запахом свежескошенной травы. А над всем этим суровым великолепием свинцово-серое небо, сливающееся на горизонте с сизоватой дымкой тумана. Эти огромные пространства, пронизываемые со всех сторон северными ветрами, были величественны и по-своему прекрасны, они пробуждали неожиданное стремление к абсолютной свободе, к тому необузданному состоянию души, когда все позволено и все можно.
