Филиппа Грегори - Проклятие королей
С нами благословение Божье, все искуплено, и Катерина спасена первой. Она дарит королю сына-Тюдора, наследника, и одним деянием прекращает все умножающиеся слухи о проклятии, лежащем на семействе Тюдоров.
Мне выпадает честь пойти к молодому королю и сказать, что он стал отцом мальчика. Я нахожу его, ликующего, среди молодых придворных, которые пьют за его великое торжество. Катерина, уединившаяся в своих покоях, утомлена и с улыбкой откидывается на подушки большого ложа, когда я возвращаюсь.
– У меня получилось, – тихо говорит она, когда я наклоняюсь поцеловать ее в щеку.
– Получилось, – подтверждаю я.
На следующий день Генрих посылает за мной. Его покои по-прежнему полны мужчин, выкрикивающих поздравления и пьющих за здоровье его сына. Сквозь шум и веселые возгласы он спрашивает меня, соглашусь ли я стать леди-воспитательницей принца, ведать его домом, нанимать слуг и растить его как наследника трона.
Я прижимаю руку к сердцу и приседаю в реверансе. Когда я поднимаюсь, малыш Генрих бросается мне на грудь, и я обнимаю его, деля с ним радость.
– Спасибо, – говорит он. – Я знаю, вы будете беречь его, растить и воспитывать, как стала бы моя мать.
– Буду, – отвечаю я. – Я знаю, каковы были ее предпочтения, так что все сделаю правильно.
Младенца крестят в часовне ордена Меньших Братьев в Ричмонде – Генрихом, разумеется. Когда-нибудь он станет Генрихом IX, если Господь захочет, и будет править страной, которая забудет, что когда-то английская роза была чисто-белой. Ему назначают няньку и кормилицу, он спит в золотой колыбели, его пеленают в тончайшее полотно, носят его на уровне груди, и няньку сопровождают два йомена стражи, идущие впереди, и два следом. Катерина каждый день требует приносить его в свои покои, и пока она отдыхает в постели, его кладут рядом; а когда она спит, колыбельку ставят у изголовья ее кровати.
Генрих отправляется в благодарственное паломничество, Катерину причащают, и она встает с постели, принимает свою горячую ванну на испанский манер и возвращается ко двору – сияющая от гордости, юная и плодовитая. Ни одна девушка в ее свите, ни одна дама в ее покоях ни мгновения не мешкает, чтобы поклониться торжествующей королеве. Не думаю, что есть в стране женщина, которая не радовалась бы за нее.
Вестминстерский дворец, Лондон, январь 1511 годаКороль возвращается из паломничества в Волсингем, где возносил благодарение Богоматери, – или, скорее, рассказывал Ей о своем достижении, – и посылает за мной, веля прийти на турнирную арену. Мой сын Артур приходит с улыбкой и говорит, что я никому не должна рассказывать, что увижу репетицию турнира в честь рождения принца, а тихо должна выскользнуть из покоев королевы.
Я милостиво иду на арену и, к своему удивлению, застаю там Генриха одного, верхом на большом боевом коне серой масти, который осторожно описывает круги сперва в одну сторону, потом в другую. Генрих машет, указывая, чтобы я села в королевскую ложу, и я занимаю место, которое заняла бы его мать, поскольку хорошо его знаю: он хочет, чтобы я села именно там и смотрела на него, как когда-то мы вместе с его матерью смотрели, как он упражняется в езде на пони.
Генрих направляет коня прямо под балкон и показывает мне, как тот может кланяться, выставив одну переднюю ногу, а вторую подогнув под себя.
– Поднимите перчатку или что-нибудь такое, – говорит он.
Я снимаю с шеи косынку и поднимаю ее. Генрих отъезжает на другую сторону арены и кричит:
– Бросайте!
И пока косынка падает, мчится вперед и ловит ее, а потом объезжает арену, держа косынку над головой как флаг.
Он останавливается передо мной. Его яркие голубые глаза смотрят мне прямо в лицо.
– Очень хорошо, – одобрительно произношу я.
– А теперь еще кое-что, – говорит он. – Не пугайтесь, я знаю, что делаю.
Я киваю. Он разворачивает коня боком ко мне и заставляет его пятиться, а потом брыкаться: сначала взлетают вверх передние ноги, потом задние – фантастическое зрелище. Генрих слегка меняет положение в седле, и конь прыгает, как мавританские лошади, все его ноги в воздухе одновременно, словно он летающий, а потом он трусит на месте, гордо поднимая то одну ногу, то другую. Генрих замечательный наездник, он сидит совершенно неподвижно, крепко держа повод, все его тело слито с конем, чуткое и расслабленное, оно едино с огромным мускулистым животным.
– Приготовьтесь, – предупреждает он меня, разворачивает коня и поднимает его, страшно высоко, голова его на одном уровне со мной, сидящей в королевской ложе над ареной; и конь ударяет передними копытами в стену ложи, отпрыгивает и опускается.
Я едва не вскрикиваю от испуга, а потом вскакиваю на ноги и аплодирую. Генри широко улыбается, ослабляет повод, похлопывает коня по шее.
– Больше так никто не может, – задыхаясь, замечает он, подъехав поближе, чтобы посмотреть, как я все это восприняла. – Никто в Англии так не может, кроме меня.
– Думаю, нет.
– Вам не показалось, что это слишком громко? Она не испугается?
Катерина вместе с матерью однажды встретила атаку вражеской арабской кавалерии, самых свирепых всадников мира. Я улыбаюсь.
– Нет, на нее это произведет большое впечатление, она разбирается в верховой езде.
– Она такого никогда не видела, – заявляет Генрих.
– Видела, – возражаю я. – У андалузских мавров арабские лошади, там много прекрасных наездников.
Улыбка в мгновение слетает с его лица. Он смотрит на меня с яростью.
– Что? – холодно спрашивает он. – Что вы сказали?
– Она поймет, как велико ваше достижение, – отвечаю я, спеша загладить обиду. – Она ведь разбирается в верховой езде, еще с Испании, но такого она, конечно, не видела. И никто в Англии так не может. Я в жизни не видела коня и наездника лучше.
Он сомневается, он натягивает повод, и конь, чуя дурное настроение хозяина, прядает ушами и прислушивается.
– Вы похожи на рыцаря из Камелота, – поспешно говорю я. – Никто такого не видел со времен золотого века.
Он улыбается, словно солнце выходит из-за тучи и птицы принимаются петь.
– Я – новый Артур, – говорит он.
Я превозмогаю боль, пронзающую меня от того, как случайно проскальзывает в разговоре имя принца, которого мы любили, чей младший брат все еще усердствует, чтобы его превзойти.
– Вы – новый Артур нового Камелота, – повторяю я. – А где другая ваша лошадь, Ваша Светлость? Красивая вороная кобыла?
– Она не слушалась, – бросает он через плечо, выезжая на арену. – Противилась мне. Не хотела выполнять мои приказы.
Он оборачивается и улыбается самой очаровательной своей улыбкой, снова сияя, как солнце. Я думаю о том, как он мил, когда он говорит:
– Я отдал ее на травлю. Собаки ее убили. Неверности я не выношу.
Это величайший турнир из всех, что я видела, из тех, что когда-либо видела Англия. Король повсюду, ни одно действо не обходится без его участия – в новом костюме. Он возглавляет процессию Оружейной палаты, трубачей, придворных, герольдов, дворцовых слуг, поэтов, певцов и, наконец, долгую череду участников турнира. Генрих объявил, что в турнире смогут принять участие все желающие.
Он выезжает на огромном сером боевом коне, одетый в золотую парчу, в прорези которой виден богатейший синий бархат; он сверкает под ярким весенним солнцем, словно он только что отчеканенный король. Весь его камзол, шляпа, рейтузы и сбруя коня испещрены маленькими золотыми «К», словно он хочет показать миру, что принадлежит ей, что она поставила на нем свои инициалы. Над головой у него стяг, который он выбрал для этого дня: Loyall. Его турнирное имя – Coeur Loyall, Генрих сегодня сэр Верное Сердце, и Катерина сияет от гордости, когда он скачет по кругу и показывает трюки, которые репетировал при мне; безупречный принц.
Все мы разделяем ее радость, даже девушки, которые сами не отказались бы от ухаживаний безупречного принца. Катерина сидит на троне, в солнечном свете, льющемся сквозь ткань золотого балдахина, отчего кожа у нее делается розовой и золотистой; она улыбается молодому человеку, которого любит, зная, что их первенец, их сын, мирно спит в золотой колыбели.
Но всего десять дней спустя за ним приходят, а он холоден, и личико у него синее. Умер.
Кажется, пришел конец света. Генрих удаляется в свои покои, в комнатах королевы стоит потрясенное молчание. Любые слова утешения, какие можно было бы сказать молодой женщине, потерявшей первенца, растворяются на языке, стоит увидеть мрачный ужас на лице Катерины. День за днем никто не отваживается с ней заговорить. Нечего сказать. Генрих замолкает, он не хочет говорить про потерянного ребенка, его нет ни на похоронах, ни на мессе. Они не могут утешить друг друга, им невыносимо быть рядом. Потеря в их свежем браке так чудовищна, что Генрих не может ее осмыслить, не может даже попытаться. Над двором нависает тьма.
Но даже в скорби Катерина и я знаем, что мы должны быть бдительны всегда. Нам нужно ждать, когда следующая девушка, которую Генрих уложит в постель, обовьет руками его шею и прошепчет ему на ухо: «Смотри! Видишь? Бог не благословил этот брак». Прошло всего полтора года, а уже был выкидыш, еще одно дитя исчезло из утробы, один ребенок умер в колыбели – разве это не доказательство, не окончательное, все более явное доказательство того, что этот брак противен воле Господа; но она – девственница доброй английской породы – могла бы родить ему сына.
