Яна Долевская - Горицвет
«Не может быть», — невольно воскликнула она, не отрывая глаз от проступающей меж черных ветвей серой завесы. Она уже забыла, что такое возможно. Лишь после того, как капли начали падать все чаще и чаще, последние сомнения рассеялись. Это в самом деле был дождь — слабый холодный осенний дождь, долгожданный и в общем, уже ненужный. Если бы он начался всего на несколько часов раньше, сколько радости доставили бы эти редкие капли. Сколько надежд исполнилось бы тогда, сколько событий пошло бы совсем по-другому. Скольких ужасов и, возможно — смертей, удалось бы тогда избежать. Но сейчас Жекки восприняла запаздавшую щедрость небес как еще одну помеху на своем пути. Все происходило совсем не так, как могло бы, совсем иначе, чем она хотела.
По счастью, дождь был совсем тихим, робко капавшим под ноги на черную пепельную тропу. Ветер почти совсем стих, но окрестная тишина, слитая с бурым мраком наступавшего вечера, оглушала каким-то неуловимым, казавшимся еще более страшным звучанием, чем недавний неистовый шквал огня. Жекки что было сил старалась не вникать в эту нависшую над ней пустыню.
Она шла по обугленной лесной колее, то и дело спотыкаясь о выступающие витые корни, упрямо тянула за собой подвывающую Просю и старалась не давать волю нараставшему внутри нее властному зову. Прежний необъяснимый таинственный зов, так явно связанный с обретением живого продолжения Аболешева, задремавший на время, пробудился опять, и Жекки опять поняла, насколько неотделима она от своего прошлого, от всего того, что срослось с ней когда-то, а теперь заговорило на непонятном, чужом языке. Почему этот язык ожил в ней именно теперь, стоило ей покинуть автомобиль Грега и вновь очутиться один на один с пустой бесконечностью? Почему он так окреп, почему она должна так мучительно противиться его напору? Что с ней случилось? Жекки не находила ответов. Она вообще старалась поменьше думать, ибо чувствовала, что малейшая лазейка в ее сознании станет губительной для нее.
Ей казалось, что они идут уже очень долго, вполне достаточно для того, чтобы выйти на большую сельскую дорогу, по которой, уже никуда не сворачивая, можно было добраться до Новоспасского. Но со всех сторон почему-то по-прежнему поднимались черные деревья. Бурые вечерние сумерки все гуще насыщались дождливой тьмой, а выхода на дорогу все еще не просматривалось. Жекки не на шутку засомневалась, да уж по той ли тропе они идут, не свернула ли она как-нибудь ненароком в другую сторону на одной из темных развилок, и тут услышала в себе ясный, как будто бы не совсем живой голос: «Я — Вэя». Жекки замерла и от испуга больно сдавила ладонь Проси.
— Ой, — взвизгнула та, и Жекки будто очнулась.
Черные еловые заросли подступали к самой тропе, по вялой траве то тут, то там ударялись редкие дождевые капли. Жекки посмотрела на ближайший корявый ствол, обросший густой шубой мха. Всмотрелась в извилистый прогиб тропы и решительно развернулась.
— Идем обратно, — сказала она, слегка присев под отвисшей тяжестью младенца, — эта тропа уведет нас бог знает куда.
— Мы что же заплутали? — Прося загодя готова была разразиться нудными всхлипами.
— Отошли немного в сторону, вот и все. Видишь вон ту большую сосну, она стоит будто немного поодоль от остальных?
— Вижу.
— Дойдем до нее, а там повернем направо и выберемся как раз на проселок.
— Угу, — поддакнула Прося не совсем уверенно.
Жекки и сама вдруг перестала чувствовать уверенность, хотя нисколько не сомневалась, что знает эту местность ничуть не хуже, чем расположение комнат в Никольском доме. Ее что-то все время сбивало. Огромное гудящее пространство, заполненное милиардами почти осязаемых световых излучений, отзывалось в ней какими-то протяжными, устойчивыми шумами. Жекки запрокидывала голову и видела в нависающей полутьме не серое осеннее небо, не настигший ее вечерний сумрак, а нечто неодолимо влекущее, ясное, проницающее ее своим холодным трепетом и упоительной тьмой. Она невольно обращалась к себе и слышала все отчетливей звучащий поток невидимых излучений и повторяющийся с нарастающей частотой голос: «Я здесь, Вэя. Стэй слышит меня». Жекки понимала, что этот голос влечет ее, что гудящие в ней тонкие споры невидимого света манят куда-то очень далеко, и что не поддаться их влечению она не в силах.
— Нету туточки никакой развилки, — раздался вдруг какой-то странный идущий будто бы сквозь стекло голос.
— Я здесь, — произнесла Жекки, уже вполне спокойно откликаясь на поманивший ее призыв с другой стороны этого невидимого стекла. — Вэя.
— Ы-ы-ы, Евгеньпална, да что это с вами подеялось?
Жекки осмотрелась. Маленькое белобрысое существо смотрело на нее бегающими мышиными глазками. Спине было тяжело от повисшей на ней обузы. Лесная тропа упиралась в какое-то гнилое болто.
— Идем, — сказала она, не узнав своего голоса.
Голос стал каким-то другим, словно с помощью ее голосовых связок, ее языка и губ заговорил кто-то совсем другой, имеющий с ней нечто общее, но по существу, совершенно на нее не похожий.
— Я боюсь, — запищало белобрысое существо, и Жекки легко догадалось, кого оно испугалось.
Большой зверь на высоких лапах с бурым отливом шерсти смотрел на них из-за низких зарослей кустарника. Его глаза светились желтым неподвижным огнем. Жекки знала, что это волчица. Что это — она сама.
— Не бойся, я не причиню тебе вреда, — сказала она Просе. — Скоро вы будете в безопасности.
Девчонка тихонько ойкнула. Отдалившись, горящие желтые глаза исчезли в сером сумраке.
Жекки, точнее то, что еще могло отдавать отчет о ее подлинности, поняла, что так могла говорить только совсем другая Жекки. Иное ее наполнение, ставшее вдруг главным, исподволь завладевшее ей. И тогда она-настоящая поняла, что возврата к прежнему никогда не будет, что ее истинным спасением могло быть только это странное перерождение, что для нее прежней все кончено необратимо. Ни ее настоящей, живой человеческой Жекки, ни ее привычного мира, ничего этого больше нет и вернуть ушедшее невозможно. И то последнее, насильно оторванное, что привязывало ее совсем недавно к этому погибшему миру, в сущности, тоже должно было рано или поздно исчезнуть. Так она вспомнила Грега. Мучительная боль, вонзившаяся как раскаленная сталь, под самое сердце, сковала ее память. «Да, с ним все было бы по-другому, — подумала она, — но теперь ничего не поправишь».
Боль в низу живота откатилась вспять, Жекки глубоко взохнула и почувствовала идущую изнутри необыкновенную ясную прохладу, успокоение, благость. Это было ни с чем не сравниемое чувство уверенности и совершенной неосязаемой силы. Чувство одновременного полного отстранения от окружающего и абсолютной бесконтрольной власти над ним. Эта невесомая легкость и спокойная сила избавляли от всякой боли, отстраняли всякие треволнения, отводили прочь всякие неприятные ощущения. Это и было то ее новое содержание, новое наполнение прежней Жекки, которе стало ее исходом. Новая Жекки вполне отчетливо сознавала произошедшее с ней и не чувствовала по отношению к свершившейся перемене ничего, кроме невозможности чего-то иного.
