Сидони-Габриель Колетт - Дуэт
Она выказала излишнюю весёлость, и поняла это. «Ну-ну! Это для него всё же не праздник…» Ей бы хотелось пробудить в нём любопытство, тревогу. Но он сидел отчуждённый, вздёрнув плечо, сощурившись. Она прибегла к помощи своего чарующе жалобного голоса:
– Помоги мне, Мишель, хоть немного! Ты же видишь, как я мучаюсь!
– Я вижу в основном то, – сказал он, – что ты похожа на сквозняк. Сколько предисловий и жестов! Какой шум! Сколько от неё шума, от этой правды!
Она покраснела, оскорблённая в своих лучших чувствах, в стремлении к примирению.
– Ладно, тогда я сразу перейду к делу, без лишних слов. Вспомни, ты много раз повторял, что предпочёл бы…
Она запнулась.
– …что ты придавал бы меньше значения…
Он сделал движение рукой, как бы отталкивая слова, которые она собиралась произнести:
– Понятно, понятно, давай дальше…
– И что ты снисходительно или, по крайней мере, с пониманием…
– Ну да, да…
– …отнёсся бы к…
Он сжал кулак, притиснув его к зубам:
– У-у! Дальше, чёрт возьми…
Забыв о всякой сдержанности, она выпалила:
– Так знай, я спала с Амброджо потому, что мне этого хотелось, исключительно поэтому! И я перестала с ним спать, потому, что мне расхотелось! А помимо этого твой идиот из Ниццы никогда не вызывал у меня ни малейшего интереса! Вот что я хотела тебе сказать!
Она распахнула окно; дождь хлестнул её по разгорячённому лицу, порыв ветра овеял запахом размокшей земли, и она закрыла обе створки. Мишель не шелохнулся, и, видя, как он сидит неподвижно, Алиса ощутила стыд.
– Ну вот, – сказала она, – ты вынудил меня выложить всё разом… но я хотела во что бы то ни стало тебя…
– Успокоить, – подсказал Мишель.
– Да, – простодушно согласилась она. – Я хотела, чтобы ты легче к этому относился… Теперь ты легче к этому относишься?
– Чёрт возьми, это, наверно, не совсем подходящее слово…
Он улыбался, взгляд его блуждал, на лице нельзя было заметить ничего, кроме бледности.
– Понимаешь, ты только что мне заявила: «Я солгала, всё было по-другому, этот тип уже не "отзывчивый парень", не "утонченный, обаятельный друг"», речь идёт лишь о… как бы это выразиться… о том, что вы приятно время провели. Так?
Она не нашлась что ответить, и почувствовала, что краснеет до корней волос.
– Это очень мило, девочка моя, очень мило, – продолжал он, но кто поручится, что ты не вывернула всё наизнанку исключительно – как ты выражаешься, – чтобы доставить мне удовольствие?
Она незаметно для него трогала сложенные листки у себя в кармане, листки, на которых её память вновь читала короткие фразы. «Лекарство? Но какое горькое…» Мишель глядел на неё нестерпимым взглядом хитроумного сыщика.
– Не скрою, мне очень хотелось бы тебе верить. Но не преувеличивай мою добрую волю – она любит надёжность. Дело за тобой, докажи, что ты тоже не брезгуешь опираться – если я осмелюсь так выразиться – на… на реальные факты, хе-хе, на неопровержимую реальность!
Алиса не смогла дольше выносить этот смех, этот разговор. Она зажала в кулак листки, лежавшие в кармане, вытащила их и показала Мишелю. Он словно ожидал этого: схватил её за запястье и стал по одному разжимать пальцы.
– А-а-а!.. Отдай… это моё… – в отчаянии простонала Алиса.
Однако она не сделала попытки вернуть своё добро, хотя слышала, как листки негромко потрескивают в руках Мишеля, точно горящая солома. Мишель больше не обращал на неё внимания. Он вернулся к действительности и осознал своё положение, и теперь ему было достаточно того, что он завладел этими бумажками, похрустывавшими, как новенькие денежные купюры. «Это такая же foreign paper, – думал он. – На сей раз я захватил весь выводок». Он дышал полной грудью, исчезло железное остриё между рёбер, стеснявшее движения, не было больше «если бы ещё…», стоящих между ним и волей к победе. «Бедняжка Алиса, вот теперь я её поймал».
– Bono, bono, – машинально произнёс он.
Он укрылся за секретером, оставив вдалеке ограбленную Алису, и стал осторожно разворачивать письма, стараясь не порвать их, а иногда дул на тонкие листки – так охотник дует на неостывшие перья убитой птицы… Наконец он разгладил их ладонью, а другую ладонь сложил ковшиком, словно хотел заслонить от ветра пламя.
Вначале его лицо, его глаза от жадного внимания казались почти радостными. Напрягшийся подбородок выпятил полукруг узкой, чётко очерченной бородки. Не разобрав первых же слов, он был вынужден взять очки. Тогда Алиса обхватила голову руками и стала вслушиваться в дождь. Но пелена дождя низвергалась так однозвучно, что вскоре она перестала его слышать. Сердце, как и маятник причудливых часов в виде совы, неровно отбивало такт, и это на несколько секунд её позабавило: «Моё сердце дробит на триоли такты часов… Это просто находка для Ласочки… Она бы назвала её "Заунывная песня", это напрашивается, или же "Грозный час"…»
Подняв голову, она увидела, что Мишель больше не читает.
– Ты дочитал?
Он обратил к ней глаза, их выражение было неразличимо за толстыми стёклами очков.
– Да. Я дочитал.
– Думаю, ты во всём разобрался?
– Я… Да… Скажи… А ты отвечала на его письма?
Она взглянула на него с искренним удивлением.
– Я? Нет.
– Почему?
– Мне нечего было ему сказать. О чём бы я ему написала? Да и с какой стати?
– Не знаю… Дух соревнования… Признательность. Энтузиазм… Маленький эпистолярный турнир… Если остальные письма не уступают этим трём образчикам…
Она вскочила, прошла за спиной Мишеля, наклонилась над секретером:
– Нет, Мишель, нет! Вся эта неприглядная история здесь, перед тобой. Одно, два, три письма… Одна, две, три недели… Дурной сон, который зато скоро кончился. У такой мелкой гадости, слава Богу, не может быть долгой агонии. Впрочем, в одном из писем ты найдёшь точную дату, в этом, кажется…
Палец Алисы, указывая на письмо, случайно попал на одно грубоватое слово, она заметила это, но не успела отдёрнуть руку, которую Мишель тут же схватил, вывернул и отбросил – Алиса даже не успела вскрикнуть.
Она молча принялась растирать занывшую от боли руку и не потребовала объяснений; пока Мишель разрывал на мелкие кусочки прозрачный листок бумаги, она размышляла, погрузившись в думы разочарованного филантропа: «Дело не стоило того… Выбиваешься из сил, чтобы всё уладить, и вот награда… Больше я так не попадусь!..» По мере того как боль в вывернутых пальцах ослабевала, Алиса становилась суровее к самой себе: «Я сделала то, что, наверное, не следует делать никогда: я открыла ему секреты моей чувственности, другие неизвестные ему секреты… Но теперь всё сказано. Выздоровеет ли он от этого быстрее, чем выздоровел бы от гордыни оскорблённого чувства? Он ручался мне за это. Он столько раз твердил мне, что если бы только…»
