Марина Маслова - Жизель до и после смерти
— Я этого и добиваюсь. Ты будешь постоянно думать о том, что должен жить, чтобы вернуться ко мне.
На вокзале, стоя у вагона, Лидия вспоминала, как она провожала Андрея в Берлин в начале лета, как они мечтали о следующей встрече, говорили о свадьбе, как Андрей намекнул о возможном ребенке и какая теплая волна захлестнула ее при его предположении. Сейчас будущее было черно и неизвестно.
— Андрей, пиши мне!
— Ну конечно, дорогая моя, мы будем писать друг другу, как прежде.
Паровоз дал гудок, Лидия схватила его за руку и не отпускала. Она быстро шла рядом с вагоном, потом побежала, на краю платформы кто-то схватил ее за плечи и удержал от падения. Она стояла на краю и неудержимые рыдания сотрясали ее тело, глаза, ослепшие от слез, не видели уже дымок паровоза, скрывающегося за поворотом.
— Кого проводила, голубушка? Жениха, али мужа? — спросила простая женщина в черном платке и плюшевом жакете, Лидия, не имея сил ответить, просто кивнула несколько раз в ответ головой, — Горе теперь у всех одно, милая. А я — сына, денщиком. Господи, сохрани и помилуй! — и они одновременно истово перекрестились.
Вскоре Лидия научилась жить с этим постоянным чувством тревоги. Начался сезон в театре и облегчение приносила только ежедневная работа. Спектаклей новых пока не ставили, Лидия машинально продолжала заниматься каждый день в репетиционном зале и вечерами танцевала в балетах, но сейчас это никого серьезно не интересовало. В город начали привозить раненых, открывались лазареты и сестры милосердия в белых косынках с красным крестом появлялись на улицах все чаще, напоминая людям, что где-то убивают и калечат людей. Первый страх, а потом надежда, что это ненадолго и скоро наши будут в Берлине, прошли и теперь город учился жить в состоянии войны, но так, чтобы было так же привычно и комфортно, как и раньше. Поэтому постепенно театр зажил старой жизнью, с премьерами и бенефисами; с балетами, на которых балетоманы спорили, сможет ли NN сегодня сделать свои 32 фуэте или закончит раньше, как третьего дня; с корзинами цветов, которых стало правда меньше, но так же подносили их балеринам.
Часть третья
Потери
Я все потеряла дважды.
С землей — короткий расчет.
Дважды я подаянья просила
У господних ворот.
Эмили Дикинсон1. Военные письма
Лидия возвращалась домой и писала Андрею письма. Сначала они были полны только страданием от разлуки и уверением, что любит и будет любить. Но постепенно Лидия стала писать обо всем, что происходит с ней, свои мысли и наблюдения и Андрей получал от нее полный отчет, как если бы жил в Петербурге, который стали называть теперь Петроградом, и наблюдал все это воочию. Сам же он сначала старался писать ей бодрые письма, не упоминая того, что видели его глаза и что он ни за что не хотел бы описать ей — это было не для женских глаз.
«Моя родная, милая девочка, я вспоминаю поминутно каждый день, проведенный с тобой, и это придает мне силы. Я не знаю, смогу ли я тебе потом рассказать все, чему стал свидетель, но если это когда-нибудь кончится и мы увидимся, то уж точно не об этом буду я говорить. Только воспоминания о прежних днях, а значит, воспоминания о днях, проведенных с тобой, соединяют меня с той жизнью, где поэзия и философия, полная уважения к человеку, были основой всему.»
«Мой дорогой, помнишь, как я писала тебе — дорогой друг? — теперь же хочется написать: дорогой муж! Андрей, родной, каждый день я убеждаю себя, что мы с тобой в разлуке, как и планировали, до весны, а там ты приедешь и будет день нашей свадьбы. Но приходит ночь и реальность становится для меня очевидной, когда я лежу без сна в темноте и думаю, что ты там, где ты есть. То есть там, где ты рискуешь поминутно своей жизнью. Одни воспоминания являются мне слабым утешением. Я вспоминаю, как мы сидели на лавочке под каштанами на набережной напротив острова Ситэ, и серая громада собора Нотр Дам просвечивала сквозь первую нежную зелень деревьев. Я была так счастлива, что ты поехал со мной в Париж, что почти не замечала окружающего, но это все запечатлелось в памяти, как на фотографической карточке. Это было накануне нашего объяснения, я чувствовала в себе дрожь предчувствия, я еще не знала, что произойдет, и наслаждалась только твоим присутствием рядом. Твоя рука на моей, твой взгляд, вызывали тайное и непонятное тогда волнение. Я никогда не забуду, как ты, показывая какое-то здание за рекой, взял меня за плечи и задержал руку на несколько секунд дольше. Понял ли ты то, что я сама тогда еще не знала — что мне хочется, чтобы твоя рука осталась обнимать меня? Мне кажется, что я всегда подозревала, что я люблю тебя — с того самого момента, как увидела в вагоне «Норд-Экспресса», я это чувствовала всей кожей, не давая себе в этом отчета. Все, что мы видели с тобой вдвоем, приобретало такое значение, так запоминалось — и все из-за того, что ты был рядом. Ты обратил ли внимание на то, что мы всегда встречались весной? А сейчас зима и я утешаюсь тем, что у нас все впереди и мы побродим с тобой еще по заснеженным аллеям Летнего сада. Я хочу сидеть с тобой в экипаже и, закутавшись в мех, что ты накинешь на меня, чувствовать твою руку на талии, а вторую ты просунешь в мою муфту, но мы будем делать вид, что смотрим на мелькающие дома и никто не поймет, что румянец на наших лицах не только от мороза… Я люблю тебя и хочу того, что было летом на даче в Дудергофе и у тебя дома на Караванной… Андрей, я хочу этого, помни об этом и знай, что поэтому ты должен ко мне вернуться. Каждый день я молю об этом Бога.»
«Милый мой, не дождавшись твоего письма, пишу тебе еще. Вчера я начала работать с Фокиным над «Жизелью». Я много думаю над этой ролью и все больше и больше она мне нравится. Сегодня я подумала: что, если бы я узнала, что ты изменил мне? Сошла бы я с ума, как эта девочка? И я стала думать об изменах вообще. Мне кажется, страшно узнать не то, что любимый тобою человек изменил, то есть, полюбил другую, а то, что он обманывает тебя, то есть, продолжает уверять, что любит, а сам уже увлекся другой. Но ведь в истории с Жизелью может быть и по-другому: он должен жениться на другой, потому что это его долг перед семьей, а сам продолжает любить ее. В самом деле, не мог же граф жениться на крестьянке. Но почему же она сошла с ума? Неужели она не понимала этого с самого начала и надеялась на брак? Все это непонятно, и сцена сумасшествия не дается мне. Пока же я танцую безоблачную любовь и гадаю на ромашках «любит — не любит», и это мне очень нравится. Я представляю себя совсем молоденькой девочкой (как я, когда вышла из балетного училища), и счастлива первой любовью, которая мне пока совсем неизвестна, поэтому я веду себя так, как привыкла: играю и танцую с любимым. Фокин доволен. Но хватит обо мне. Я волнуюсь, как ты переносишь зиму, не мерзнешь ли? На днях я зашла в Гостиный двор и, преодолев смущение, попросила приказчика выбрать теплые вещи для посылки на фронт, по его усмотрению. Оказалось, что к нему теперь часто обращаются с такими просьбами женщины, и у него все уже предусмотрено. Он попросил только описать, если возможно, размеры фигуры, тут я вспомнила тебя так живо, что стала пунцовой, но все-таки смогла указать ему, какого ты роста и что не толст, стараясь не удивлять осведомленностью, какой не должно быть у девицы. Выйдя из магазина со свертком, я смеялась, представляя, что тебе все это может быть велико, хотя я точно помню твою фигуру, которую держала в объятьях. Напиши же мне, когда получишь посылку, то ли я тебе прислала и что еще тебе хотелось бы. Одно я точно знаю и уже выполнила. Ты конечно скучаешь без сладкого, ведь ты такой сластена! Я послала тебе шоколад и конфеты, какие ты мне чаще всего дарил, значит, твои любимые. Угодила я тебе?»
