Лора Бекитт - Дикая слива
За едой юноша рассказал девушке о своем детстве. Вспомнив о деревянной лошадке, которую ему так и не довелось поиграть, он заметил:
— Когда у меня появится сын, я подарю ему любые игрушки, какие он только попросит.
Мэй опустила ресницы. Если у нее будет семья, она наконец обретет себя в этом мире!
— Мое детство закончилось в день смерти матери, — сказала она. — С тех пор у меня тоже не было игрушек.
— Мне жаль, и вместе с тем я рад, что мы можем понять друг друга. Надеюсь, мы будем счастливы в нашей новой жизни, — промолвил Кун.
— Что вы намерены делать дальше?
— Постараюсь поступить на службу к какому-нибудь знатному маньчжуру.
— А кому вы служили прежде?
Он слегка напрягся, но ответил:
— Князю Юйтану Янчу.
— Вы не хотите возвращаться к нему?
— Нет. Ведь я потерпел поражение.
Мэй долго молчала, потом наконец задала мучивший ее вопрос:
— Вы решили избавить меня от этого брака, потому что я вас спасла?
— Я сделал бы это в любом случае, — ответил юноша, проклиная себя за смущение, делавшее его косноязычным и неловким.
На самом деле Кун желал признаться в том, что его пленила ее непохожесть на других женщин, неведомая сила, заключенная в хрупком теле. Что он полюбил ее, изменчивую, как облака, и вместе с тем твердую, как гранит, вольную, словно ветер, и в то же время имеющую невидимый якорь.
Когда пришло время ложиться спать, Кун решился сказать:
— Хотя мы еще не совершили обряда, я очень хочу, чтоб ты стала моей.
Разумеется, Мэй предпочла бы подождать свадьбы, но она так любила его, что была готова отдать ему не только свое тело, но и свою жизнь.
— Я твоя.
Зашуршали и упали на пол одежды. Кун и Мэй стояли и глядели друг на друга при свете маленькой лампы. Он выглядел еще красивее, чем она думала. Стройное сильное тело, гладкая и прохладная, как шелк, кожа. Девушку затопила волна любви и нежности, сознания свершившегося чуда. Все, что их окружало казалось иллюзией, сном. Настоящими были только они — Кун и Мэй.
— Ты прекрасна! — восхищенно выдохнул он.
— Мне не бинтовали ноги, — призналась она, — и тетка всегда говорила, что я похожа на лягушку.
Кун наклонился и дотронулся пальцами до ее маленькой, изящной, не изуродованной ступни.
— У тебя самые красивые ножки на свете, достойные того, чтобы гулять по радуге и облакам!
Он обнял ее, и она вздрогнула, потрясенная близостью его тела.
Они лежали на циновках. Кун гладил и ласкал ее, а Мэй лежала, смежив веки, наслаждаясь легкими, бережными прикосновениями, в которых были вожделение и нежность. А потом она ощутила, как, разомкнув тайные врата, в ее тело входит что-то твердое и горячее.
Легкая боль не имела ничего общего с теми ужасами, о которых рассказывала кухарка. Но Лин-Лин была несчастна, а Мэй — счастлива, счастлива и любима, а потому она раскрылась страсти, как цветок раскрывается навстречу солнцу.
При каждом движении и вдохе Кун и Мэй сливались с чем-то великим, непостижимым и вечным. Обладая друг другом, они соединяли силу и твердость Ян с гибкостью и податливостью Инь.
На циновке осталось несколько капель красного цвета, цвета земной радости и земных страданий.
Мэй задремала в объятиях Куна и пробудилась от того, что он сказал:
— Не выпить ли нам чаю?
Они поднялись с постели и набросили на себя одежду. Кун спустился вниз и спросил чаю, а когда его принесли, разлил напиток и протянул ей чашку. Мэй казалось странным, что ей прислуживает мужчина. Она не двигалась и смотрела на него затуманенным взглядом, все еще не веря в случившееся.
— Ты клянешься быть верной мне до конца жизни?
— Клянусь.
— Я тоже даю тебе обещание, что никогда не возьму другой жены и даже наложницы. Пусть наша любовь будет чем-то затерянным между небом и землей, жизнью и смертью, богатством и бедностью, чем-то принадлежащим только нам.
Мэй и Кун уснули в объятиях друг друга, а когда наутро они вышли на улицу, девушке почудилось, будто мир выглядит совершенно иначе, чем прежде.
Время размышлений и грез прошло, наступила пора решимости сердца. Древняя мудрость гласит: «Все вещи, достигнув своего предела, претерпевают превращение». Чтобы жить дальше, Мэй потребовалось отбросить былые сомнения, преодолеть условности, войти в будущее, как в полноводную реку.
Тетка не впустила ее в дом. Выйдя за ворота, она тут же принялась кричать:
— Ты гулящая женщина! Ты нас опозорила! Сбежала со свадьбы! Где и с кем ты провела ночь?!
Кун сделал шаг вперед и встал рядом с Мэй.
— Она была со мной. Со своим мужем.
Ши слегка попятилась.
— Убирайтесь!
— Я пришла за Тао, позовите ее, — сказала Мэй.
— За Тао? Забудь о ней! Ты ее предала.
— Она моя сестра, и я хочу взять ее с собой.
Ши ядовито рассмеялась.
— Твой «муж» богат, у него есть дом? Полагаю, у него ничего нет. Зато у меня есть долг перед Ин-эр, моей покойной сестрой, а потому я не отпущу Тао.
Мэй не могла ничего понять. Все эти годы тетка твердила, что готова в любой день выгнать их вон, что они сидят у нее на шее, что она не намерена заботиться о них.
— Яхочу поговорить с Тао.
— A она не хочет с тобой разговаривать! — отрезала Ши и, шагнув назад, захлопнула ворота перед носом Мэй.
— Представляю, как тебе здесь жилось, — тихо сказал Кун.
Мэй выглядела растерянной и подавленной. Она не знала, что делать. Они с Куном приходили к дому Ши еще несколько раз, но им никто не открыл, и в конце концов они решили уехать из Кантона без Тао.
Если не считать короткого путешествия в детстве, Мэй никогда не бывала за городом.
Равнины, леса и горы манили своей необъятной ширью. Острые вершины скал пронзили небо. Самые высокие из них были покрыты снежной сединой. Море изумрудной травы трепетало и колыхалось от ветра. Облака казались тонкой паутинкой. Воды реки были чисты и прозрачны, как стекло. Краски и свет ослепляли, звуки природы трогали душу, как дивная музыка.
Видя восхищение Мэй, Кун с улыбкой повторил чьи-то строки:
— Река течет нежной зеленой лентой,
Горы отражаются яшмовыми брошками.
Девушка вновь подумала о том, что он от нее что-то скрывает. Однако она любила Куна со всеми его тайнами. И потом они же шли к его матери, простой крестьянке, которая сколько лет не видела сына. Если она его признает, стало быть, он не лгал.
Всюду высились бамбуковые рощи, меж которых терялись хижины. На рисовых полях работали крестьяне в соломенных шляпах или синих бумажных платках, коротких куртках, шароварах, подвязанных у щиколотки тесемкой.
