Данелла Хармон - Сущий дьявол
«Не думать сейчас о том, что видел. Ничего нельзя сделать в одну минуту. Не думать об этом. И не думать о ней».
Но если бы не она, он не видел бы этого.
Это ее вина: она показала ему ад. Вина Фойла и Редли в том, что они довели палубы до такого состояния. Но он, конечно, должен был раньше сам спуститься туда. На нем лежит не меньшая вина, чем на других. А может, и большая. Его терзали сейчас одновременно чувства вины, гнева, ненависти — и похоть.
Деймон закрыл глаза и сделал глубокий продолжительный вдох, чтобы взять себя в руки. Напрасно… он подскочил к кровати и остановился, глядя на нее — причину его бед и бурных эмоций. В бессильной ярости он сжал кулаки и проглотил подступивший к горлу ком. Затем опустился на колени, стянул с Гвинет перепачканные перчатки и провел ладонью по ее запястьям. Никакой реакции. Тогда он смочил водой платок и промокнул им лицо и шею бесчувственной леди Симмз. Но прикосновения к ней еще сильнее разожгли его похоть, и у него возникло безумное искушение овладеть этой женщиной, которая была причиной всех его мучений. Она покорила и разволновала его своей храбростью, а сейчас — он оглядел ее гладкий лоб, изящный разлет бровей, узкий нос и скулы, словно вылепленные из алебастра и слегка, самую малость, подрумяненные, — сейчас он почувствовал, что не в силах одолеть все растущее вожделение. Его дыхание сделалось частым, прерывистым и жарким. Он дотронулся пальцами до ее теплой шеи, до жемчужного ожерелья, до влажной белоснежной кожи, затем его пальцы двинулись к соблазнительным, обольстительно полным грудям. Лишь тонкий слой бархата отделяет их от его пальцев…
Персики. Бросить бы их в чашку, обвалять в сахаре и сливках и вылизать дочиста. Персики… Он хотел ее. Здесь, сейчас. Дрожащими пальцами он дотронулся до лифа ее платья. Он ощутил, как застучала кровь у него в ушах, и прижал два пальца к брови, ужаснувшись тому, что он способен совершить святотатство, зная, что она сейчас беспомощна.
«Смотри на нее, Деймон! Соблазни ее, но, ради Бога, не насилуй».
Она казалась такой хрупкой, нежной и очаровательной…
Хрупкой, как нарциссы, как фарфор, как те изящные чашки, которые он разбил в припадке гнева. Нежной, как исходящий от нее аромат персиков. Кровь отчаянно стучала в висках. Он ненавидел хрупкость, равно как и нежность, потому что хрупкость подразумевает слабость, а если ты слаб, ты ничего не стоишь. Ему хотелось изгнать из жизни все это, уничтожить и подчинить себе.
Покорить ее. Сейчас. И он почувствовал, как его восставшая плоть распирает брюки.
«Проклятие, ну возьми же ее!»
Он схватил стоявшую на столе уже наполовину опустошенную бутылку бренди и дрожащей рукой наполнил свой стакан, умудрившись при этом не расплескать ни капли. Вот же она, лежит перед ним, на его кровати, словно подношение…
Деймон направился было к ней, но тут же, грязно выругавшись, развернулся и запустил стаканом в стену, Стакан словно взорвался, разлетевшись мелкими брызгами.
С кровати донесся стон. Деймон так и замер с вытянутой рукой. Обернувшись, посмотрел на кровать.
Гвинет лежала в той же позе. Голову на подушке обрамляли растрепанные золотистые волосы, лиловые юбки облепили аппетитный изгиб ее бедра, а одна рука была по-детски прижата к виску. Ее чуть затуманенные фиалковые глаза смотрели на него.
— Зачем вы разбили стакан, Морнингхолл?
Он почувствовал себя ребенком, которого застали на месте преступления. Краска залила его лицо, сердце учащенно забилось. Выпрямившись, он угрожающе шагнул к ней, сжимая кулаки.
— Потому что я люблю разбивать вещи, — вызывающе сказал он.
— Зачем?
— Мне так нравится.
— Понятно.
— Ничего вам не понятно! А сейчас, коль вы очнулись уже, извольте убраться к черту с моего судна, пока я не разбил еще что-нибудь!
Он грозно смотрел на Гвинет, и у нее не было иллюзий относительно того, куда он направит свою разрушительную силу. Весь его вид — гнев, причин которого она не понимала, сжатые кулаки, мрачное лицо и эти дьявольские глаза со зловещим блеском — был весьма красноречив. Красив, опасен и немилосерден. Гвинет почувствовала страх.
Но другие чувства перебороли этот страх.
Опершись на локоть, она приподнялась, и ее губы сложились в насмешливую улыбочку.
— А чем это вы так потрясены, лорд? Даже расстроены. Неужто вас обеспокоило состояние моего здоровья? А может быть, до вашего каменного сердца дошло наконец-то, в каких кошмарных условиях содержатся несчастные, заживо погребенные в преисподней под вашими ногами?
— У меня нет сердца.
— Почему же, оно есть. Только очень недоброе. Холодное как могила — и с гнильцой.
Выражение гнева на его лице сошло на нет, оно стало каменно-бесстрастным.
— Весьма выразительно сказано. Вам следовало быть поэтессой.
— А вам следовало бы испытать чувство стыда, Морнингхолл. Мне стыдно подумать, что я, как и вы, причисляю себя породе людей, настолько я потрясена и возмущена тем, что видела!
Он налил в стакан бренди.
— А вас увиденное не шокирует? — спросила Гвинет.
— Вы же сказали, что у меня недоброе сердце.
— Ради Бога, скажите, как можете вы спокойно говорить и не испытывать сострадания и жалости к людям, которые у вас под ногами — совсем рядом — живут в страшных мучениях и умирают от голода?
Морнингхолл повернулся к ней, и Гвинет убедилась, что ему все же стыдно, о чем свидетельствовал новый приступ гнева, отразившийся в его взгляде.
— Я не знал, что там так гадко.
— Вы хотите сказать, что никогда не спускались вниз?
— Если честно — нет. Поддерживать порядок там должен был Фойл. Я доверил ему это, а он меня подвел. Он лгал мне. Проклятие, не смотрите на меня так! Я уже говорил вам, что не собирался быть капитаном на этом чертовом судне, и самое лучшее, что может быть, — это если меня прогонят из этого проклятого флота…
— Так уходите сами! — Гвинет вскочила и уставилась на Морнингхолла. — Пусть служат здесь другие, те, кто благороднее вас! Вы — порочное и гадкое создание, которое очень жалеет себя и не в состоянии видеть страданий и мук окружающих! Но знаете, что вам никак нельзя простить? То, что вам на все наплевать! — Гвинет обошла вращающееся кресло и для вящей убедительности ткнула пальцем Морнингхолла в грудь. — Вам наплевать на муки этих несчастных! — Она снова ткнула пальцем в его грудь. — Вам наплевать на то, что им приходится есть, пить, на чем и в чем спать, — снова укол пальцем, — вас интересуют только собственные амбиции, цели и удобства.
Морнингхолл схватил ее за одно, затем за другое запястье, поднял их над головой и притянул к себе. Ее злые глаза оказались на одном уровне с его глазами.
