Яна Долевская - Горицвет
— Ну как этот, Назимов, из-за которого ты плакала.
— Ну причем здесь Назимов? Назимов был простым увлечением и к тому же, это было целых три месяца назад.
— Тогда из-за кого же?
— Нет, это право, несносно. Я тебе про него даже писала, не называя, конечно. А может быть, даже и называла. Но уж давеча-то ты должна была догадаться, и… и вообще, неужели здесь у вас об этом ничего не слышали? Даже в Москве это была сенсация.
— Да о чем ты? — не понимает Ляля.
— Я о Пете Ратмирове. Неужели, ты не догадалась летом, когда он приезжал к нам в Борисовское? Ну вспомни хорошенько.
— А-а, — раздосадованно тянет Ляля, — я его наверное плохо запомнила. У вас там была целая толпа народу и почти все в одинаковых мундирах. И потом я думала, что ты… что это Назимов.
— Я честное слово не понимаю тебя, Елена. — огрызается Зиночка. — Как можно их сравнивать, Петю и этого тюфяка Назимова.
— Но он же тебе нравился?
— Мне? Ну разве вот столечко. — Зиночка показывает четвертушку крохотного мизинчика с превосходно отшлифованным острым ноготком. — Теперь это совсем неважно. И вообще, — она, вздыхая, закатывает к потолку глаза, — женщина может понять, кто ей действительно нужен, только повстречав настоящего мужчину.
— Например, Петю.
— Вообрази себе, да, — храбро парирует Зиночка. — Я это поняла, и я это так чувствую, и особенно теперь, после того, как между нами все кончено. Назимов перед Ратмировым — просто мальчишка.
— Почему же все кончено?
— Ну как. Его выгнали из корпуса. Отец его проклял. И моя мама теперь ни за что не согласиться выдать меня за него, даже если он посваетается. Между нами теперь социальная пропасть. Понимаешь. Это совсем как у Ростана. Или нет, как у Шиллера в «Коварство и любовь». Правда?
— Да, — серьезно соглашается Ляля, — ну а что же Кирилл?
— Ну это уже просто мамины фантазии. Ведь у них там образовалось что-то вроде целой шайки камерпажей — Кирилл с Шуваловым, потом, этот франт Серж Барятинский и Митя-грубиян. И они только и думали, как устраивать всякие проказы, и чтобы им все сходило с рук. Петя, даром что моложе, а был среди них самый серьезный, и Кирилл в этом охотно признавался, когда потом разговаривал Барятинскому про эту ужасную драку, и говорил, что Петя все равно поступил как рыцарь.
— Это суждение очень идет к твоему брату.
— Да, он больше всех о нем жалеет. Очень, правда. Не слышала, чтоб он еще о ком-то так хорошо отзывался, как о Пете А сдружились они все из-за этого противного бокса. У них в Питере был общий учитель, какой-то ирландец, и они здорово мутузили друг дружку. А потом Кирилл ввел Петю в эту их банду, в которой они совсем отбились от рук и считали, что учиться уже вовсе не нужно, а только и делали, что надоедали всем вокруг, и дразнили фрейлин на дежурствах, и граф Новосильцев обещал пожаловаться на них государю и отдать в солдаты.
— Тогда понятно, — Ляля с состраданием смотрит на Зиночку. — Твою маму можно понять.
— Вовсе нет, — Зиночке, видимо, не по душе, что сострадание вызывает не она, а ее брат, или ее мама, — Ни в какие солдаты их не отдадут. Пустые угрозы. Всех, как миленьких, выпустят, и все отличнейшим образом распределятся. Они все, кроме Пети и Барятинского, поступят в кавалергарды, а Серж с Ратмировым хотели — в Конную гвардию. За это у них шли маленькие контры, а Кирилл доказывал в своем духе, что Конная гвардия — это тоже рыцари. И что между ними непременно должно быть братство, или что-то такое. Но для Пети теперь уже ничего не будет, и все-все, понимаешь, все кончено и для него, и для меня.
Зиночка натянуто всхлипывает, а Ляля спонтанно обнимает ее, прижимая к своей груди.
— Бедная ты моя, — говорит она, и Жекки кажется, что сестра вот-вот тоже расплачется. — И все-таки я не понимаю, как ты можешь от него отказаться. Если он так тебе нравится.
— Я? — возмущенно восклицает Зиночка и поднимает на Лялю глаза, в которых блестят настоящие слезы, — да ни за что. Разве ты не чувствуешь? Это сама судьба, злой Рок разводит нас по разные стороны, чтобы мы страдали до конца наших дней.
— А я вот не боюсь, что меня с кем-нибудь разведет злой рок, — уверенно заявляет Ляля. — Я это наверное знаю. Потому что помнишь… помнишь…
Зиночка чувствует в Лялиных словах начало большой захватывающей исповеди и нетерпеливо, напрочь забыв про слезы, с воодушевлением поощряет ее:
— Ну, ну, что же?
— Про тот концерт в Дворянском Собрании. Помнишь, играл четвертую прелюдию Шопена?
— Такой высокий в очках?
— Да нет, другой, худенький и без очков. Его фамилия Краюшкин. Правда звучит восхитительно? Кра-юш-кин. — Ляля раздельно по слогам произносит фамилию. — Он учится на втором курсе консерватории. Я попрасила его карточку и он мне обещал прислать. Это будущая знаменитость, вот помяни мое слово. Какое выразительное туше, какая широкая амплитуда, какой превосходный диапазон. Это не руки, а чудо. А душа? Ты поняла, какя у него должна быть душа?
— А кто у него родители?
— Родители? — Ляля растерянно хлопает ресницами. — Откуда же я знаю. Я не спрашивала, а впрочем, он говрил что-то такое про отцовский домик в Волковой слободе. Кажется, он собирался туда ехать ночевать. Значит, наверное, его родные тоже там живут. Может быть, они рыбаки.
— Рыбаки? — от изумления брови Зиночки ползут на лоб.
— Ну да, ведь в Волковой слободе живут рыбаки, или еще, может быть, лодочники.
— И ты что же, серьезно влюбилась в него?
— Я… я не знаю, не знаю в него или в его талант. Но я ни о ком не могу больше думать.
— Конечно в талант, — почему-то очень решительно заявляет Зиночка, — тут и думать нечего. Какие еще рыбаки? И как ты вообще можешь представлять себя замужем за рыбаком? Ведь это просто нонсенс. Нет, я конечно, против старозаветных предрассудков и все такое, но ты сама подумай — выйти за него замуж… это же, это…
— А фроляйн Зольцман говорит, что гимназисткам нельзя замуж, — не выдерживает Жекки, выбираясь на свет из своего уголка.
— Ты еще что тут делаешь? — восклицает Ляля, испуганно хватая Жекки за руку, — Брысь отсюда.
— Сама брысь, — Жекки вырывается и демонстративно высовывает язык. — Лялька влюбилась, Лялька влюбилась! — кричит она безжалостно громко, прыгая перед подругами с выражением полного торжества.
Ляля налетает как фурия:
— А ну марш отсюда…
Оранжевый сумрак растекается как призрачный дым, комната гаснет и Жекки устало поднимается из кресла.
XLIX
Она вернулась обратно в гостиную, прошла столовую и снова очутилась в тихой прихожей. Здесь была лестница на второй этаж. Жекки медленно, с осторожностью тяжело больного, стала подниматься по ступенькам. Во втором этаже уже давно не жили, но комнаты поддерживались в относительном порядке. Жекки следила за этим, хотя и забыла, когда последний раз заглядывала туда. Попыталась вспомнить. Да, кажется, уже порядочно давно. Все какие-то дела, заботы, какая-то суета, потом пришла боль и отодвинула вообще все на задворки сознания. А ведь оттуда, из просторной детской на втором этаже все начиналось, и вот, вероятно, почему ее так потянуло туда. Там оставался кусочек ее безмятежного самого раннего «я», воздух далекого истока жизни. Теперь круг замкнулся. Как и положено, конец и начало, нераздельные по сути, таящие в себе один и тот же внезапный провал в неизвестность, соединились.
