Идалия Аничкова - Рингильда
Она упала на колени, ломая себе руки и засмеялась отчаянным смехом.
«Мой милый, дорогой Альберт, изменник своего благодетеля? может ли это быть? Нет, это неправда, — Рингильда залилась слезами. — Хрисанф, ты никогда в нас не сомневался! Прощай, Хрисанф, мой второй отец, ты больше не увидишь меня! Мне не вернуться в Борнговед. Я не хочу, чтобы кто-либо знал, что произошло между мною и им. Останусь здесь, ожидая смерти». С этими словами она опустилась на колени и горько заплакала.
Какой-то нищий проходил с котомкой, наполненной корками хлеба; он бросил ей ломоть хлеба, думая, что она умирает от голода. Она поблагодарила бедняка за его милостыню.
С жгучею болью в сердце продолжала она сидеть на берегу озера, вглядываясь в группу деревьев всех оттенков, окаймляющих это красивое озеро. О ночлеге она не заботилась. Мать сыра-земля, к которой она теперь стремилась, приютит ее на своей поверхности. Ведь спала же она на мягком мху, когда звезда на горизонте показывала ей путь в Эстляндию? Рингильда, как статуя, сидела на берегу озера и считала себя совсем одинокой. Хотя у нее явилось отвращение к жизни, но о самоубийстве она не могла думать, ибо отец Хрисанф, верующий монах, был ее руководителем и вселил в нее свою веру.
Она будто умерла для всего, что ее окружало и только сознавала одно, что сердце у нее очень болит и что, когда целый день она ходит без устали с одного места на другое, ее душевная боль притупляется. Иногда она садилась в лесу на камень и слушала пение птиц. Ей было там привольнее; никто не смотрел на нее с сожалением, не видел ее горя, и это ее успокаивало.
Крестьяне, жалея ее, подавали ей иногда кружку молока; дети давали ей ягод, когда она попадалась им навстречу. Никто не причинял ей вреда. «Не троньте ее, говорили крестьяне; она не здешняя, должно быть, благородного звания; за ней сюда придут, и вы ответите за нее». Один крестьянин приютил ее у себя, надеясь, что какой-нибудь богатый вельможа придет за ней и даст ему денег за то, что он ее кормил. «Скоро я буду спать сном вечным, непробудным, — говорила про себя Рингильда, — зароют меня в землю и поставят деревянный крест. Пройдет прохожий и спросит: кто здесь лежит? Надписи мне не поставят; некому ее ставить; никто меня больше не помнит, и даже Хрисанф, который так любил меня, теперь забыл».
Деревня, в которой находилась теперь Рингильда, отстояла в недалеком расстоянии от замка. Этого Рингильда не знала; страшно было вспомнить ей об этом замке, из которого она вышла с истерзанным сердцем.
Она не подозревала, что ее душевное состояние может когда-либо измениться, и не знала, что в этом замке теперь происходит.
* * *Лето миновало. В один из сентябрьских дней, после полуночи, на дороге по направлению к замку dominus Эйларда шел молодой человек лет восемнадцати. Одежда его была разорвана, ветер развевал его красивые, белокурые волосы, шляпа его была измята. Он подошел к замку, где некогда был одним из первых пажей.
— Кто идет? — окликнул его часовой.
— Разве ты меня не узнаешь, Рудольф? — сказал мальчику. — Я Альберт фон Штаде, бывший паж нашего dominus; пусти меня, мне нужно видеть нашего господина.
— Да, не узнал. Где вы это так долго пропадали! Идите с Богом; кажется, рыцарь еще не спит. Огни еще светятся. Ваше счастье, что я сегодня на посту. Я один из немногих старых солдат, оставшихся в живых. Почти все остальные погибли в последнем сражении. Если бы на моем месте был кто-либо из новобранцев, то, конечно, вас бы не пустил, потому что, глядя на вас, никто не поверил бы, что вы были пажом.
Альберт ничего ему не ответил, поклонился и прошел дальше.
Он подошел к крыльцу замка и опять просил другого часового пропустить его в замок. Часовой стал гнать его, говоря, что рыцарь нездоров и потому не может принять его. Тогда Альберт попросил, чтобы ему вызвали Генриха, который вскоре прибежал на вызов своего прежнего товарища и бросился ему на шею.
— Ах, Альберт! Наконец-то я тебя вижу. Где это ты пропадал так долго?
Альберт ему ничего не ответил, но у него скатились две крупные слезы.
— Пойдем в переднюю; присядем здесь на скамейке, а я доложу нашему dominus, что ты вернулся домой.
Мальчик побежал наверх к рыцарю. Он должен был исполнить тяжелую миссию, зная неудовольствие своего господина на Альберта.
Когда Генрих вошел в кабинет его и объявил ему, что Альберт вернулся домой, рыцарь не давал ему несколько минут ответа, как бы соображая, что он должен теперь делать и, наконец, дал приказание ввести в кабинет беглеца. Когда Альберт, стыдясь своего изорванного платья и жалкого вида, предстал перед его глазами, то рыцарь dominus Эйлард изумился его виду. Он с ужасом смотрел на него. Он сел в кресло, а мальчик встал невдалеке от него.
— Где ты пропадал до сих пор? — опросил он его.
— Я находился в лагере герцога Абеля и оттуда бежал.
— Каким образом ты очутился в лагере герцога Абеля?
— Во время сражения меня ранили в руку и я упал с лошади; взглянув на вас, увидел, что вы далеко уехали вперед; меня стали топтать всадники, ехавшие за вами. Я тогда, наверное, умер бы, если бы меня не спас один доминиканский монах, которого я видел во дворце короля Вольдемара II. Я забыл его фамилию.
— Эльгер Гонштейн, — подсказал ему рыцарь.
— Впоследствии я понял, что этот монах желал мне не добра, а зла; но в то время я ему верил. Этот монах, вынесший меня из сражения, сказал мне, что я, будучи раненым, не могу больше быть полезным в строю.
— Как же ты очутился в лагере герцога Абеля?
— Эльгер сдал меня на руки одного монаха, который провел меня туда. Вскоре я понял, что Эльгер обманул меня и что я нахожусь в неприятельском лагере.
— Рассказывай скорее последствия твоего приключения, — нетерпеливо допрашивал рыцарь.
— Не успел я туда прийти, как сопровождавший меня монах скрылся, передав меня на руки целой инквизиторской шайки монахов, которые начали меня пытать. Меня подымали на дыбу и жгли пятки горячими угольями, потом давали передохнуть несколько дней и опять принимались за пытки.
— За что же тебя пытали? — спросил с мягкостью вельможа.
— За то, что я ни единым словом не хотел выдать своих и дать им некоторые сведения о нашем лагере. Наконец, я им надоел, и они заключили меня в башню. Там кормили меня хлебом с водою. Впоследствии, наверное, меня повесили бы.
— Кто тебе дал свободу?
— Герцог Оттон фон Люнебург, только что вернувшийся из плена и ничего не знавший о неприязненных отношениях между двумя герцогами. Эта темница, несмотря на скудную пищу, которой меня кормили, способствовала моему исцелению. Меня, по крайней мере, перестали пытать, и раны мои начали заживать. Птицы прилетали ко мне, садились на окно, чирикали и пели. У меня тоже явилось желание петь. Я пел от грусти и отчаяния, думая о всех своих друзьях, о моей сестре, которую, мне казалось, более не суждено было видеть. Герцог узнал мой голос, ночью пробрался в тюрьму, подкупил моего сторожа и спустил меня по веревке в сад. Ему удалось довести меня до берега моря. Он посадил меня в лодку и, дав денег хозяину судна, приказал меня везти в Эстляндию. Герцог фон Люнебург велел мне передать вам, что граф Генрих Шверинский умер и что он вышел из плена, благодаря его супруге, очень набожной даме и последовательницы святого Франциска Ассизского. Он велел вам кланяться и сказал, что скоро приедет в Эстляндию.
