Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет
Она пошла вдоль коридора, читая надписи на табличках, пришпиленных к дверным косякам. «Змея-убийца снова на охоте», «Прощай, мой ангел, ухожу на небо», «Необыкновенные приключения синьора Помидора в Москве» (детская), «Камин погас, сгорели наши письма», «Чу! Мумия уже сняла свой саван»… И наконец-то: «Песок стирает все следы» (детективная).
Зиночка рывком распахнула дверь и будто ослепла. Зажмурилась и несколько мгновений оставалась с закрытыми глазами. А когда открыла, увидела громадное окно без штор, выходящее на площадь Тверской заставы, из которого в комнату лился очень яркий, очень белый свет.
«Как экран», – успела подумать она.
Перед окном стоял молодой человек, и оттого, что он стоял лицом к ней, она не могла разглядеть его черты. Видела только силуэт. Однако тотчас узнала чуть изломанную, с острыми углами плеч мальчишескую тонкую высокую фигуру. Лозинский… И тут же вспомнила поездку по пустыне, другой, желтый, жгучий свет, двусмысленные поцелуи под чинарой…
Она была растеряна. Вернее, ошеломлена не меньше, чем при встрече с Жоржем Александриди. Так вот кто прислал телеграмму!
Захотелось бежать. Почему-то стало страшно, как будто в эту минуту над ней пролетело что-то темное – мазнуло крылом по волосам, дохнуло в лицо огнем.
Она взялась было за ручку двери, но странная мысль остановила ее: интересно, что со съемкой, которую он делал на раскопках?
Лозинский ждал ее, но – вот некстати! – был растерян не меньше, а быть может, и больше. Думал все утро: вдруг не придет? Да, скорей всего, не придет. Нет, точно не придет! Но она пришла и вот стоит перед ним в серой шелковистой шубке, пряча руки в муфту, с отрешенным лицом и пепельными волосами, растерянная, беспомощная – сейчас хватай в охапку, стискивай в объятиях, прижимай к груди. Но он сам растерян и потерян. Что делать?
Он сделал шаг вперед.
Нахимзон, крутившийся тут же, подсунул какие-то бумажки.
Лозинский сделал рукой отстраняющий жест, и Нахимзон исчез. Однако минута была упущена.
Стоп-кадр закончился. Пленка закрутилась. Еще несколько замедленных движений и – быстрей, быстрей, быстрей! Засуетилось-загудело время. Кто-то вбежал, хлопнув дверью. Что-то сказал. Выбежал. Пресс-папье с грохотом свалилось на пол. Стул заскрипел.
Лозинский с облегчением перевел дух.
Все правильно. Не надо никого хватать, стискивать, прижимать. Не время. Какая-то глубинная часть его существа точно знала: не поддаваться! Не выходить из роли режиссера! Не показывать чувств и желаний! Не нарушать деловых отношений! Иначе – конец. Съест его барышня. Съест с потрохами. А он еще будет просить, чтобы съела. Ну нет!
Он указал Зиночке на стул, а сам устроился на краю стола.
Закурил сигарету.
Заговорил быстро, деловито:
– Детективная серия… Убийства на раскопках… Вам, должно быть, близкая тема… Идет отбор актеров… Не хотите ли?.. Я видел вашу съемку у Пальмина – рысьи глаза… Очень киногенично… Каждый день в девять утра в моей студии здесь, на фабрике… Изучаем киножест, мимику… Разыгрываем сценки… Съемки начнутся весной, когда сойдет снег…
Зиночка кивала, внимательно глядя на него снизу вверх холодными глазами, и ему казалось, что его изучают и оценивают. Было неловко. Он сбился на секунду, потерял слова, но быстро взял себя в руки и выровнялся.
Она же думала о другом.
– А что с той съемкой, которую вы сделали на раскопках? – спросила она.
Он помолчал.
Показать пленку? Чтобы она увидела, как следит камера за ее лицом, как ловит малейшие колебания тела, как любуется закинутыми за голову тонкими руками и линией нежной шеи? Ведь он сам тогда, отодвинув в сторону оператора, встал за киноаппарат.
– Съемка хорошая, – неопределенно сказал он. – Она в архиве сейчас. Как-нибудь я вам покажу. Так придете на занятия?
Она кивнула и, встав, протянула ему холодную ладонь.
Он дотронулся до пальцев.
Словно обжегшись, они одновременно отдернули руки друг от друга.Глава девятая Сумасшедшее шоу
Всем знакомым и некоторым незнакомым – наугад по адресной книге – Пальмин разослал приглашения на «Чарльстон». В приглашениях просмотр с последующим представлением значился как «фильмовый концерт с кусающимися часами, битвой пельменей и еженедельным обзором Вселенной».
Премьеру Пальмин решил провести в только что открытом клубе архитекторов – любопытном сооружении, недавно отстроенном по эскизу знаменитого Родченко кем-то из молодых архитекторов-функционалистов. Новое московское чудо: пять стеклянных коробок с металлическими гранями, поставленных одна на другую. Москвичи тут же дали дому прозвище «Стеклянный чемодан».
Народу в «Чемодане» собралось немало.
С устройством вечеринки Дмитрий Дмитрич совершенно, как он выражался, запыхался. Помощников не терпел, а сам начинал все путать и плутать, как только из мира фантазии перебирался в мир реальный. Специально сочиненные им икорные закуски в виде маленьких часиков были напрочь испорчены нерадивым поваром. Для задуманного парада коктейлей не хватало как минимум двух сотен фужеров, к тому же «служитель алкогольной музы», присланный соседним питейным заведением, оказался крайне нерасторопным и больше болтал языком о «сочинении коньяк-романов и шампань-новелл», чем разливал.
Пальмину виделась одна картина, а получилось… то, что получилось.
Он готов был расстроиться.
Мало веры было и в киномеханика, который после пробного просмотра воспылал личной ненавистью к фильму и что-то гнусавил про неправильную перфорацию пленки.
Рунич еще не появлялся.
Лозинский мелькнул на лестнице первого этажа – той самой лестнице Родченко-Лисицкого, которая обрывалась на семнадцатой ступеньке посреди залы, никуда не ведя, – и исчез.
Примчались после спектакля знакомые актеры кукольного театра и развернули «шоу официантов»: трое превратились в кукловодов, и коктейли полетели к гостям из рук танцующих и поющих марионеток, а две девицы украсили себя горжетками из живых кошек, чем тоже умножили кутерьму.
Лозинский покрутился в толпе и уехал.
Ну не чувствовал он себя здесь своим. Ну не понимал, где пышет глупость, а где искрится оригинальность. Слишком все лукаво для него. В этой компании он как будто терял слух и уже не был уверен в своем вестибулярном аппарате. И потом – он очень не любил кошек. Их пристальный взгляд. Если поблизости оказывалась кошка, она умудрялась в самый неожиданный момент прыгнуть к нему на плечо или колени и замирала, прижавшись дурной инопланетной плотью.
– Гадость! – пробормотал Лозинский, криво улыбнувшись актерке-официантке.
Открылись двери залы – гости двинулись туда, а Лозинский прошмыгнул к выходу. В конце концов, к фильме он имеет опосредованное отношение.
