Елена Арсеньева - Яд вожделения
– Царское кружало с утра до утра – заходи, земляк, осуши кружку, повесели свою душку!
– А вот площадной подьячий – всякую челобитную напишу, купчую, меновую бумагу, письмо – хоть королю аглицкому!
– Подайте, люди добрые, кандальным на пропитание! Не для себя просим, для товарищей! Приели уже все с себя, одни кандалы, вишь, остались! Подайте, люди добрые…
– Стригу, брею! Цирюльник, цирюльник! Подходи, будь у тебя хоть пчелиный улей, а не голова – уйдешь таким красавцем, что девки за тобой вереницей бегать будут!
…На Красной площади с утра толпился народ: тут были главные торги. Здесь бедный и расчетливый человек мог купить все, что ему было нужно, задешево: начиная со съестных припасов, одежды и до драгоценных камней, жемчуга, золота и серебра.
Ряды в Китай-городе расположены были по предметам торговли и удовлетворяли всякий спрос в хозяйстве. Звались они: иконный, седельный, котельный, железный, коробейный, бумаженный, манатейный,[38] сайдашный,[39] кожаный, лапотный, крашенинный, ирошный,[40] плетной, овощной, завязочный, золотной, кружевной, красильный, шапочный, суконный смоленский, суконный московский, скорнячный, серебряный, ветошный, покройный, хлебный и калачный, сурожский шелковый, мыльный, сапожный, скобяной, рыбный, прасольный, самопальный, медовый, москательный, фонарный, вандышный,[41] судовой, пушной, юхвенный,[42] подошевный, свечной, восковой, замочный, селедной, луковый, семянной, орешный, рыбный, живой, масляный, кисейный, холщовый… Кроме того, торговали с ларей, рундуков, коробов, скамеек, ящиков. По Никольской, идучи от Кремля, по левой стороне от Казанского собора, вдоль по улице тянулись шалаши на протяжении пятидесяти двух сажен. Квасные кади рассеяны были меж рядами и шалашами, разило сивухою из питейных погребов, красовался герб на вывесках кабаков, а над недавно открытыми табачными лавками улыбались нарисованные усатые офицеры с курительными трубками в руках.
«Люди всякого чина и подлый народ» толпились на Красной площади, в рядах, на Варварском и Никольском крестцах,[43] в харчевнях, а между ними промыслом своим занимались воры и мошенники: таскали из карманов, из лавок и шалашей – и тут же торговали украденным по дешевке: теми же калачами или жемчугами.
Глаза Алены так и шныряли по сторонам. Ей не надо было ни каменьев, ни жемчугов: какую-нибудь коломянковую юбчонку с рубашкою или сарафанец. Переоденься она – никто и не глянет в ее сторону, погоня ее тогда уж нипочем не настигнет! Беда – денег ни гроша. А даром в Москве не дают и слезам не верят…
Она все ближе пробиралась к гостиному двору. Здесь сплошь, одна на одной, харчевни, очаги: и меж рядов, и внутри двора. Однажды вспыхнул такой пожар в харчевне, что едва весь гостиный двор не сгорел. Вот бы сейчас пожар, пусть самый слабенький, – такая суматоха поднимется, что Алену и с собаками не сыщут! Опрокинуть, что ли, один очажок, будто невзначай?
Впрочем, кажется, брать греха на душу не надобно, вроде бы ее и так потеряли… И, едва осознав это, Алена ощутила, что ноги подкашиваются от голода и усталости, и села, где стояла, под стеной харчевни. На нее поглядывали. Понурила усталую голову. Авось примут за упившуюся белицу, которой силы нет дойти до обители. Обычное дело, хоть и позорное. Но позору, напраслины Алена уже столько в своей жизни натерпелась, что не привыкать стать. Пусть кто что хочет, то и мнит, а ей пришло время подумать, куда идти.
А идти-то и некуда! Эта мысль вдруг поразила ее. Алена тупо уставилась в огонь очага, вокруг которого приплясывала торговка, ловко переворачивая на огромной сковороде куски жареной рыбы. Но Алена уже забыла о голоде. В самом деле, куда податься? Вот войдет она во двор Ульянищи: «Здравствуй, золовушка богоданная!» Смешно… да, смешно! А ведь Ульяна, поди, уже перебралась в братнин, наследованный ею, добротный, просторный дом из той избушки на курьих ножках, где она жила, овдовев. Бабе-яге ведь так и положено – жить в избе на курьих ногах… Но можно не сомневаться: Ульянища уже отпраздновала новоселье!
Одно есть место, где никто Алену отродясь не найдет, да и искать не станет: батюшкин дом. Заколоченный, заброшенный, даром Никодиму не нужный – и в то же время стоивший Алениному отцу жизни… Вот там она и отсидится, придет немножечко в себя. И может быть, господь пошлет ей озарение: кто же все-таки плеснул Никодиму злого зелья. Ведь если сие не откроется, до конца жизни придется Алене скитаться, числиться в беглых преступницах, обреченно ждать смерти. Ведь жизнь ей была дарована лишь на монастырское послушание, а объяви Еротиада, что келейница сбежала, – и будет в розыске женка Алена Журавлева! Уходить придется из Москвы, это уж как пить дать. А чем жить? Побираться, как эти вон, облепившие паперть Василия Блаженного, будто мухи? Или стыдным делом промышлять?
Нет. Нет. Она и забыла! У нее есть чем жить!
Алена напряженно зажмурилась.
Прежде чем идти в батюшкин дом, ей все-таки надобно исхитриться и слазить на сеновал в Никодимовом подворье. Там, в самом дальнем углу, беспорядочной грудою навалены пустые пчелиные колоды. Однажды Ульянища, у которой глаз был востер, будто змея, шныряя по двору, залезла-таки на сеновал – и пристала к брату как банный лист: «Зачем, мол, тебе эти старые колоды да зачем?»
Никодима так и перекосило, однако он нашел в себе силы отшутиться: «Храню по старой памяти, раньше медом промышлял, да больно пчелки злы ко мне, люди-то добрее, особенно когда – твои должники, и носят мне добро свое, как пчелки – мед!»
Ульянища тогда отстала, но Алена хорошо запомнила выражение угрозы, мелькнувшее на лице мужа, прежде чем он собрался с ответом. И припомнила, что он никогда не боялся грабителей, и не навешивал на двери тяжелые запоры, и не держал на цепи злющих полуголодных кобелей, норовивших горло перервать незваному-непрошеному… Вспомнила тогда Алена, что всякий заклад, принесенный ему, Никодим не по сундукам прятал, а клал за пазуху, и деньги, нужные для дачи в долг, держал в маленькой шкатулочке. А остальные-то откуда брались, и куда девались золото, серебро да каменья, которые носили ему под залог? Ночью она не спала, хотя усталость морила смертно, и выследила-таки, как муж поднялся и неслышно проскользнул из дому к сенному сараю… Алена и помыслить не могла последовать за ним – увидев, убил бы на месте! – да и надобности такой не было, потому что она теперь не сомневалась: в одной из пчелиных колод – тайный Никодимов схорон. Надо думать, он и до сих пор там лежит. Едва ли страсть Ульянищы к порядку в доме и на подворье такова сильна, что она повелела выбросить старые, поеденные временем колоды. Алену прошибло ледяным потом. Нет, ей должно наконец повезти! Тайник Никодима должен достаться ей! Тогда… тогда она уедет на Нижегородчину, купит домишко в Любавине или, еще лучше, новый выстроит, будет жить-поживать, промышляя травознайством и рудомством, и вот однажды придет к ней за лечением высокий да статный русоволосый молодец, и она узнает его сразу, хоть и не разглядела толком в ту чародейную купальскую ночь, когда отдала ему свое сердце. Раз и навсегда, отныне и навеки…
