Анастасия Туманова - Родовое проклятье
– Ах, оставьте, ради бога, эти глупости, – отрезала она. – Сейчас я приду в себя. Пожалуйста, помолчите.
Он послушался и умолк. И, сам не зная как, вдруг взял ее за руку и прижался губами к тонкой, просвечивающей насквозь прозрачной коже с голубоватыми жилками. И то, что Янина не отняла руки, обожгло его, как жар из банной печи. Владимир кинулся, как бешеный, целовать эту белую, тонкую руку, плечо под кисейной тканью легкого платья, грудь в вырезе, длинную шею с бьющейся веной. Янина не мешала ему, но, когда он, почти теряя сознание, обхватил ее и прижал к себе, резко толкнула его двумя руками в грудь, вскочила и без единого слова кинулась бежать к лошадям. Оглушенный, с бухающим, как молоток, сердцем, Владимир успел только заметить мелькнувшее между розовыми от закатного света стволами берез платье. А затем до него донесся удаляющийся стук копыт Метели.
Вечером Янина Казимировна не вышла к ужину, сославшись на усталость. Обеспокоенный генерал долго мерил шагами веранду и выговаривал сыну за слишком долгие верховые прогулки под палящим солнцем. Владимир что-то отвечал невпопад, сердитых взглядов отца не замечал, пил вино бокал за бокалом и не знал, как избавиться от стреляющего в висках жара и стоящей перед глазами белой, нежной, податливой руки.
Генерал наконец понял, что говорит впустую, сердито развернулся на каблуках и ушел к себе. Владимир допил вино, совершенно не чувствуя хмеля, поставил пустую бутылку на стол и вышел в сад.
В этом году особенно долго, почти до середины июля, пели соловьи. Их концерт гремел оглушительно из каждого куста смородины, из вишневых зарослей, из жасмина, с яблонь слышались переливчатые трели. Бледная, кажущаяся прозрачной луна поднялась над имением, залив серебром покатую крышу, высветив каждый лист в саду, протянув дымчатые дорожки между деревьями, пятнами улегшись под смородиной. В унисон соловьям орали лягушки на заросшем пруду; мимо Владимира, почти мазнув его мягким крылом по лицу, бесшумно пролетела сова. Небо сильно вызвездило; через низко повисший ковш Медведицы перебегала летучая цепочка ночных облаков. Владимир медленно шел по хорошо видной в лунном свете тропинке к пруду, отводя с дороги мокрые, тяжелые от росы ветви яблонь. Одуряюще пахло душистым табаком. Наконец открылся пруд – весь в серебре, с черными старыми мостками, с осокой у берега, кажущейся вырезанной из серебра, с легкой рябью на неподвижной воде, когда через нее проплывала, подняв острую мордочку, лягушка. Аромат цветов перебился запахом сырости и тины. На старой, полуразвалившейся скамье сидела фигура в белом платье.
Владимир замер. Первой мыслью было повернуться и незаметно уйти назад, к дому, но, попятившись, он сделал неловкое движение, хрустнул сучок, и Янина испуганно повернулась к нему.
– Володя?.. – послышался ее растерянный голос. – О, слава господу… Я думала, Дмитрий Платоныч.
– Отец ушел спать, – зачем-то отрапортовал Владимир. Делать было нечего, он подошел к скамейке. Янина, подняв лицо, все белое от луны, слабо улыбнулась:
– А я, знаете, тоже легла было… Но не смогла уснуть, вертелась, вертелась, луна прямо в окно светит, мешает. Оделась и пошла смотреть на русалок.
– Где – здесь?! – невольно рассмеялся Владимир. – Здесь, бог миловал, не топился никто…
– Значит, я буду первой, – спокойно сказала Янина, пододвигаясь и давая место на скамейке. Владимир ошеломленно переспросил:
– Янина Казимировна, вы… что такое вы говорите?
– Тяжко жить со стариком, Володенька, – так же спокойно, даже как будто весело сказала она, не отрывая взгляда от залитого луной пруда. – Вы не женщина, и вам этого не понять. И говорю я вам это совершенно напрасно, и жалеть меня не надо. Но, может быть…
Договорить она не смогла: Владимир упал на колени. Давешний жар поднялся могучей волной, захлестнул голову, заколотился в висках, и даже холодная, влажная от росы ткань платья, в которую он уткнулся лицом, не смогла охладить горящего лица. Ледяные, мокрые руки обхватили его плечи, он почувствовал, как дрожат ее пальцы.
– Володя, что вы… Володенька, как можно… Увидит кто-нибудь, Езус-Мария… Ах, нет, не здесь, боже мой, не здесь… – словно сквозь сон слышал Владимир испуганный, умоляющий шепот Янины, когда нес ее на руках через серебряный мокрый сад, не успевая отводить бьющие по лицу ветви и не думая о том, что будет, если навстречу попадется кто-нибудь. К счастью, никого не попалось. Владимир не помнил, как миновали веранду, темные сени, как оказались в комнате Янины с открытым окном, с кружевным узором из теней и лунных пятен на полу, со сладко пахнущими розами в хрустальной вазе; не помнил, как раздевался, как она успела выскользнуть из промокшего насквозь платья. В памяти осталось лишь запрокинутое, прекрасное лицо Янины с бегущими по нему слезами, полуоткрытые губы, дрожащие ресницы, сквозная рубашка с тяжкими грудями под ней, с темной ложбинкой между ними, ее прерывающийся шепот и мольбы: «Скорее, ради Божьей Матери, скорей… Он может прийти…» И луна, уплывающая за сад, и сквозняк, всколыхнувший занавески, и упавшая на пол, среди теней и пятен света, смятая рубашка.
Уже под утро, когда светало, Владимир прошел по пустому дому в свою комнату, держа в руках сорочку, навзничь повалился на нерасстеленную кровать и заснул – мертво, без сновидений, словно упав в колодец. И почти сразу же проснулся от бьющего в глаза солнечного луча и оклика прислуги из-за двери: «Владимир Дмитрич, завтракать извольте!»
Войдя в залитую золотым светом столовую, Владимир сразу же увидел Янину. В кисейном утреннем платье она сидела за столом напротив мужа и разливала чай. Увидев застывшего на пороге Владимира, она улыбнулась и весело сказала:
– Как вы поздно сегодня, Володя! Садитесь чай пить.
Он сел, восхищаясь ее самообладанием и ужасаясь ему. Самому Владимиру казалось, что у него все написано на лице, смотреть на отца он не мог и даже с Яниной не решался заговорить. Неловко сев, Владимир придвинул к себе тарелку с булками, откусил, не почувствовав вкуса. Не поднимая глаз, он чувствовал на себе взгляд отца.
– Владимир, ты здоров? – От знакомого тяжелого голоса он вздрогнул и чуть не плеснул чаем себе на колени. – Я предупреждал, что эти скачки верхом до добра не доведут. Извольте с этого дня никаких верховых прогулок, я решительно запрещаю.
«Боже, неужели он знает?..» – мелькнуло в голове. Владимир поднял голову, посмотрел на отца – но тот смотрел не на него, а на безмятежное, розовое в утреннем свете лицо Янины, которая с притворным огорчением выпятила губку.
– Вы меня лишаете последней радости, Дмитрий Платоныч… Как же я без своей Метели?.. Это просто безбожно!
