На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
— Обманули поляки, ей-ей! — иногда взрывалась она. — Знала весь, что так и будет. Нужны мы им были с Людо, вот и помогали. А как без пользы стали, так и вон! Может, Пауль уже и мертв давно, а мы все дураки старались…
Первое время Лена пыталась оправдать поляков. Говорила, что неизвестно, как и что произошло с ними. Но потом перестала, понимая, что ее голос звучит неубедительно совсем, так и мелькает в нем нотка сомнения из-за той червоточины, что сидела внутри ее самой. Да и сами немцы постарались забыть об этом, сосредоточив свое ожидание на этих открытках из неизвестного им местечка Дахау.
Тот день Лена назвала бы «днем гостей», если бы ее попросили о том. Ведь к Гизбрехтам наведались в дом не только поляки с последним визитом. Предусмотрительная Кристль зазвала в полдень к себе на знакомство с «родственницей» многочисленных соседок на чашку кофе и домашнее печенье. Лене пришлось около часа сидеть в напряжении и подбирать тщательно слова, пока ее разглядывали и расспрашивали, сочувственно охая ее мнимой потере родителей.
— Никому не доверяй, — предупредила Лену Кристль еще утром, когда замешивала тесто для печенья. — Особенно молодой фрау Дитцль, что живет в доме по соседству. И даже Ильзе нельзя говорить многого. Ты поняла меня? Она будет выглядеть дружелюбной и даже может стать твоей подружкой. Но не шибко ей верь. Просто делай все, что она говорит, и соглашайся со всем.
Так Лена и делала. Она старательно помогала Кристль во время этой короткой трапезы, подавала всем бутерброды с маслом и печенье и изредка отвечала на вопросы, обращенные к ней. Ей до сих пор верилось с трудом, что все эти немки — пожилые матери и молодые жены с крохами на руках, могли приветствовать убийства, которые творили их сыновья и мужья на родине Лены. Но она все еще хорошо помнила, как восторженно отзывалась Биргит о службе старшего сына на оккупированных территориях и как Урсула радостно распаковывала посылки с награбленным добром.
Но не потому Лене тяжело дался этот визит соседок дома на Егерштрассе. И не потому, что приходилось тщательно обдумывать слова и при этом говорить бегло и без ошибок (хотя некоторые из женщин и сами коверкали язык, как с удивлением отметила Лена). Глядя на младенца молодой фрау Дитцль («Ах, у нас почти одинаковые имена! Мой муж зовет меня Ленхе! Краткое от Магдалены»), которого та баюкала на руках, Лена не могла не чувствовать глухой боли в глубине животе, где когда-то еле ощутимо шевелился ее собственный ребенок. Она пыталась укрываться от этой боли за стеной убеждения, что, наверное, так даже лучше, что ему не удалось родиться. Какая судьба ждала в будущем ребенка немца и русской, независимо от того, чем закончилась бы эта казавшаяся нескончаемой кровопролитная война?
Но Лена не могла не думать о другом будущем, которое могло бы случиться, когда наблюдала из своего окна ярко освещенные комнаты соседского дома. Все дома на Егерштрассе стояли почти стена к стене, между боковыми сторонами была всего лишь пара метров, не больше. Теперь Лена понимала, почему Гизбрехты поместили ее больную в подвал, откуда неслышно было лишних звуков. И почему она открыто показалась в комнатах только после мнимого приезда. Соседка была как на ладони сейчас в окне, и Лена застыла в темноте, не в силах оторвать взгляда от этой картины. Магдалена Дитцль укачивала светловолосого младенца на руках, одновременно что-то показывая в книжке своей старшей двухгодовалой дочери, сидящей рядышком. Картина материнского счастья, поневоле заставляющая думать о том, не совершила ли Лена ошибки, отказавшись уехать в Швейцарию. Ей нет теперь дороги домой — в Минске ее считают предательницей, коллаборанткой и виновницей в смерти группы. Когда она так боялась сделать выбор, опасаясь никогда больше не получить возможности вернуться в Союз, этот выбор был сделан за нее задолго до этого. И теперь ее отказ выглядел совершенно бессмысленным. И она не сумела сберечь своего ребенка…
На следующий день, к вечеру, в дом Гизбрехтов постучалась Ильзе, которую Кристль ждала с каким-то странным нетерпением. Эта девушка была когда-то невестой их младшего сына Вилли, они встречались еще со школьной поры и были неразлучны до ухода Вилльяма в армию.
Ильзе оказалась симпатичной, чуть полноватой шатенкой, ровесницей Лены. На ее голове были мастерски уложены «коки» — два валика надо лбом, шелковое платье в крупные маки игриво ходило волнами широкого подола. У нее были даже настоящие чулки на ногах, сокровище для любой женщины в эту пору дефицита. Губы, накрашенные ярко-красной помадой, то и дело растягивались в широкую улыбку, от которой на щеках появлялись игривые ямочки. Она не была красавицей, но она привлекала мужское внимание без особого труда. Неудивительно, что в нее когда-то влюбился Вилльям без памяти, и неудивительно, что сейчас у нее было множество знакомых в разной среде — от администрации гау до обычных фермеров, у которых Ильзе покупала продукты в обход карточной системы. Поэтому именно к ней и обратились Гизбрехты, надеясь на помощь в трудоустройстве для Лены.
— Никаких сложностей! — заявила Ильзе, даже не задумавшись ни на секунду. — В редакции в отделе объявлений нужен человек. Я думаю, наш старый Дитер будет только рад взять человека от знакомых, а не с улицы. Зарплата, конечно, слезы, по нынешним временам, но зато карточное довольствие чуть лучше. Ты ведь умеешь печатать на машинке, верно? В твоих документах так написано. Жаль только, что у тебя нет трудовой книжки, но я что-нибудь придумаю с этим.
К счастью, для Лены Рихард, выбирая профессию для кенкарты, попал невольно в точку. Месяцы работы в штабе АРР научили ее печать на немецком алфавите пусть и не так быстро, как профессиональная машинистка, но довольно сносно. А вот азам стенографии она обучена не была, потому пришлось с деланным смущением признаться, что стенография хромает на обе ноги.
— Ну и не надо! — отмахнулась Ильзе. — Там главное — каракули бауэров да рабочих разобрать порой сложно, а так работа, скажу прямо, непыльная. Особенно сейчас, когда все чаще РАД [121] требовать занятости от женщин. Ты же не хочешь на завод или на папиросную фабрику пойти к остам, правда?
— Значит, решено! — обрадованно ударила в ладоши Кристль, боясь, что Лена вдруг выдаст себя лицом при упоминании остработников. — Если все сложится удачно, то мы будем так благодарны тебе, Ильзе, будем так обязаны…
— Полноте, фрау Гизбрехт, какие долги, — произнесла в ответ молодая немка. — Мы ведь почти стали родственниками с вами. Главное, чтобы Лена еще понравилась нашему редактору. А рекомендации я ей сама дам преотличные.
Как и договорились, в ближайший же рабочий день Лена села на поезд рано утром, чтобы встретиться на вокзале в Дрездене с Ильзе. Та специально отпросилась с работы, чтобы провести Лену в незнакомом пока городе до здания редакции и помочь с устройством, и Лена была благодарна ей за это. Сама бы она ни за что не смогла пройти по Дрездену, не держи ее Ильзе под руку. Слишком много было красных полотнищ. Слишком много шупо, солдат и сотрудников гестапо, которых Лена без труда по привычке выцепляла взглядом. Ей казалось, что вот-вот один из них укажет на нее пальцем и прикажет схватить ее как русскую шпионку с поддельными документами. Поэтому снова воскресила в памяти голос Рихарда, когда-то сумевший погасить ее волнение. Помогло и в этот раз — когда они с Ильзе подошли к зданию редакции, ее дыхание было почти ровным, а кровь не бушевала в жилах от страха.
Собеседование Лена прошла без особых проблем, как и предсказывала Ильзе. Пожилой редактор был только рад взять «своих», а не со стороны. Он не беседовал с ней долго, удовлетворившись рассказом Ильзе. Потом она и вовсе в конце увела разговор о трудоустройстве в сторону, упомянув, что ей знакомый бауэр из Перны обещал продать несколько жирных гусей к приближающемуся празднику [122]. И даже в отделе кадров также не возникло сложностей, несмотря на то что из всех документов у Лены на руках были только кенкарта и райспас. Без всяких вопросов поверили, что трудовая книжка и рекомендации Лены с прошлого места сгорели в огне пожарищ от зажигательных бомб.
