Сидони-Габриель Колетт - Чистое и порочное
Перед рассветом Люсьена свешивается над балконом.
– Ты решила? – спрашивает она.
– Да, – отвечает Лулу, шмыгая носом от холода.
– Ну и что же?
– Ну так вот, я возвращаюсь к Эктору. Я подумала, что он может делать то, чего ты не в силах делать.
– О! Естественно! – восклицает Люсьена с мрачным видом.
– Нет, – говорит Лулу, – это не то, что ты думаешь. Я не так уж дорожу тем, о чём ты думаешь. Сейчас я скажу тебе. Когда мы с тобой бываем на людях, едем за город или сидим в ресторане, когда мы путешествуем вместе, все принимают тебя за мужчину, это понятно. Но мне стыдно быть с мужчиной, который не в состоянии помочиться на стену.
– Каково?.. Люсьена ожидала всего, только не этого. Она плохо это восприняла. Так плохо, что больше никогда не встречалась с Лулу… Над чем ты смеёшься?
– Да ведь это детский ответ!
Амалия устремила на меня разгневанный взгляд своих больших глаз:
– Детский! Нет, дружок, просто Лулу не придумала ничего более обидного!
– Почему же? Я нахожу это инфантильным и довольно забавным…
– Ничего более обидного, повторяю тебе! Подобные вещи нельзя объяснить… Дело тут в нюансах, которые надо чувствовать… Если ты не понимаешь, я заявляю, что не в силах тебе это растолковать. По правде сказать, я спрашиваю себя, почему ты берёшься за темы, в которых ни черта не смыслишь! На сегодня хватит. Ты уже достаточно измучила меня своими расспросами о моём «роковом амплуа»!
Она опустила свои длинные ресницы на увядшие щёки, замкнулась в суровом молчании и прочитала свою судьбу, водя по картам подагрическим указательным пальцем…
Сколько раз я мучила Амалию своими расспросами о её «роковом амплуа»? Слушая её, я прикидывалась простушкой. Мне нравилось выискивать на её лице, между густыми бровями и римским подбородком, черты завоевательницы, которая мчалась ночью по улочкам восточного города, встречала и оставляла позади десятки опасностей, чтобы в очередной раз сомкнуть объятия на теле, во всём похожем на её тело, как будто оно было любовно слеплено по его образу и подобию… Руки – это последнее украшение, которое у неё осталось, мощные и гладкие белые руки с зелёными прожилками, как у тунисских евреек; руки, державшие во сне безмятежно спящих юных женщин, руки, мерцавшие сквозь сеть длинных волос…
– Послушай, послушай, Амалия… Как ты объяснишь то, что Лулу решила вернуться к мужу?
– Я не должна этого объяснять, – произнесла Амалия с достоинством. – Кроме того, я не утверждаю, что она к нему вернулась…
– Каким был её муж?
– Очень приличный, – сказала Амалия с неожиданной горячей симпатией. – Красивый малый, блондин с пшеничными волосами; право, знаешь, этакий ужасный молчун… Он не надоедал Лулу. Вообще, он был довольно-таки себе на уме.
Она подняла глаза, присмотрелась к блондину с пшеничными волосами, затерянному в недрах её памяти, и преисполнилась к нему неприязнью:
– Да, довольно-таки себе на уме… очень терпеливый… Просто ангельское терпение!..
Очень терпеливый… «Сумей её доработать, а потом верни мне…» Доработать – это ещё куда ни шло, но вернуть обратно? Вспоминая свои беседы с Амалией, я думаю о том, что мужчины поступают в подобных случаях весьма опрометчиво. Когда любовник потребует, чтобы его дорогая, отданная взаймы, вернулась на правильный путь, не услышит ли он в ответ: «Нет, я не вернусь. Мне здесь лучше, чем было напротив…»?
– …видишь ли, самым главным для Лулу было отомстить за себя резким словом и причинить Люсьене боль…
– Причинить боль Люсьене! Резкое слово! Ты меня рассмешила… Ты рассуждаешь, как воспитанница пансиона! Такие детские шалости… Должно быть, твой ужасный молчун покатывался со смеху ещё пуще моего… Он ждал своего часа…
– Детские шалости! Грубиянка! Как ты со мной разговариваешь?
Она испепеляла меня презрительным взглядом; ноздри её раздувались; величественные черты казались от гнева ещё более крупными, и сквозь них проступало другое лицо, лицо злого священника, которое делает некоторых женщин безобразными, выдавая их тайные прегрешения. Эта женщина шестидесяти с лишним лет словно стояла лицом к лицу с торжествующим соперником и оспаривала его превосходство с раздражением, заимствованным у хронической «злости» Люсьены. Доработать её – это ещё куда ни шло, но вернуть обратно!..
Я сравниваю эту желчность с легкомысленным спокойствием мужчины, который смиряется с участью зубоскалящего зрителя и думает, поджидая женщину, которая ускользает от него на некоторое время: «Ты мне ещё попадёшься…» Подобная уверенность и гордыня заслуживают вознаграждения. В сущности, они почти всегда его получают.
– Амалия, ты была верной?
– Кому? – язвительно поинтересовалась она.
– Своей подруге.
Внезапно она приняла презрительный и непринуждённый вид:
– А! Женщинам?.. Смотря по обстоятельствам.
– По каким обстоятельствам?
– В зависимости от образа жизни, которую мы вели. Если по роду своих занятий мы с подругой не могли жить вместе, я не была ей верна. Она тоже.
– Почему?
Я помню, что Амалия в очередной раз устало пожала своими широкими литыми плечами, выдававшимися вперёд из-за её чудовищно тяжеловесной груди.
– Просто так. Что ты хочешь от меня услышать? Через это надо пройти. Я через это прошла… Вот так. Женщина не хранит верность женщине, которой нет рядом.
Я не стала её больше мучить, ибо была уверена, что она никогда не переступит барьера «я через это прошла», возле которого любовалась собой.
Мне нравилось приближаться к чётким границам её неведения и премудрости. Она знала толк в обоих видах любви, насколько способны усвоить этот урок опыт и дерзость, лишённые всяческой лирики. Когда её воспоминания и добродушное ворчание иссякли, я оставила её клевать носом и отправилась дальше без неё…
До чего мне претит хладнокровно касаться столь хрупкого творения, подверженного всевозможным опасностям, какое представляет собой женская влюблённая пара! Время, когда это волновало меня, прошло; но я сохранила должное чувство справедливости и чуткий подход к поистине деликатному и мучительному вопросу данного эссе – союзу двух людей, чья искренность поначалу почти всегда безупречна… Окрылённые своим пылким чувством, они забывают, что ими движет инстинкт предприимчивых самок, призванных соорудить семейный очаг и вдохнуть в него жизнь; этот инстинкт заставляет их собирать что придётся для создания сентиментального гнёздышка, зыбкого воздушного крова, опирающегося на прижатые друг к другу головы, переплетённые руки и слитые воедино губы… Да, мне хотелось бы достойно, то есть с воодушевлением, поговорить о том, что я называю благородной порой женской страсти. Я именую её благородной порой, а не порой благородной любви и могу сравнить её, даже если она перестала быть непорочной, разве что с пламенным и целомудренным периодом, предшествующим свадьбе.
