Пола Маклейн - Парижская жена
— Убавьте свет, — посоветовал мистер Минелло, стараясь успокоить меня. — Экономьте на освещении, но не на вине. И подайте что-нибудь под соусом из сливок.
Кухарка из меня так себе, но вечер, тем не менее, удался. Супруги, отменно воспитанные люди, делали вид, что не замечают, как ужасны наши жилищные условия. Мне они понравились с первого взгляда, особенно Андерсон; у него очень интересное лицо. Иногда оно казалось совсем бесцветным, лишенным характерных особенностей — мягким, заурядным, — лицом типичного жителя Среднего Запада. В другое время оно обретало драматическую напряженность и тогда загоралось, а черты становились четкими и жесткими, что ему очень шло. Когда за обедом он заговорил о Париже, то был почти великолепен.
— А что вы думаете о Риме? — спросил Эрнест и посвятил его в наши затянувшиеся планы посетить Италию.
— В Риме есть своя прелесть, — сказал Андерсон, отгоняя дым от пустой тарелки, — la dolce vita[2] и все такое. Разве можно не любить Италию? Но если хотите серьезно работать, вам нужен Париж. Вот где сейчас настоящие писатели. Обменный курс хороший. Там всегда есть чем заняться. Все интересно, и каждый вносит что-то свое. Париж, Хем. Подумайте об этом.
Когда поздним вечером мы забрались в нашу холодную, узкую кровать и сжались в комочек, чтобы согреть руки и ноги, Эрнест спросил меня, как я отношусь к подкинутой Шервудом идее.
— Но разве можно внезапно все поменять? Мы так долго планировали нашу поездку.
— Рим никуда не денется, а вот Париж… Хочется попасть в струю. Андерсон знает свое дело, и если он говорит, что надо ехать в Париж, стоит хотя бы серьезно обдумать его совет.
Денег по-прежнему не было, и все поездки обсуждались только гипотетически. Но неожиданно я получила известие о смерти маминого брата, Артура Ваймана, оставившего мне в наследство восемь тысяч долларов. Некоторое время он болел, но его дар был совершенно нежданным. Такая сумма — состояние для нас — внезапно дала нам возможность поехать за границу. Как только мы об этом узнали, Эрнест отправился в офис Шервуда в центре города и сообщил, что мы горим желанием ехать в Париж. Не может ли он чем-то помочь? Где нам остановиться? В каком квартале? Как себя правильно вести?
Андерсон ответил на все вопросы по порядку. Монпарнас — лучший квартал для художников и писателей. Пока не найдем квартиру, можем остановиться в гостинице «Жакоб» недалеко от улицы Бонапарта. В этой чистой и недорогой гостинице останавливаются или живут по соседству многие американские интеллектуалы. В конце разговора Андерсон сел за письменный стол и написал несколько рекомендательных писем знаменитым экспатриантам, с которыми недавно познакомился и подружился, — Гертруде Стайн, Джеймсу Джойсу, Эзре Паунду и Сильвии Бич. Все они или уже считались крупными фигурами в литературе, или были на пороге славы, но тогда мы еще этого не знали; для нас было главным получить от Андерсона письма — своего рода визитные карточки. Эрнест поблагодарил его за помощь и заторопился домой, чтобы поскорей прочесть мне в нашей полутемной кухне его письма, в каждом из которых говорилось по сути одно и то же: «Эрнест Хемингуэй — начинающий, но очень способный молодой журналист, „исключительный талант“ которого выводит его творчество за рамки чистого журнализма».
Этим вечером, когда, лежа в постели, мы говорили и мечтали о Париже, я прошептала Эрнесту на ухо: «Это вы тот способный молодой писатель, о котором все говорят?»
— Надеюсь. — И он крепко обнял меня.
8 декабря 1921 года «Леопольдина» взяла курс на Европу, и мы были на ее борту. Наконец началась наша подлинная жизнь вдвоем. Стоя рядом, мы созерцали океан — невероятно огромный, полный красоты и опасностей, и нам хотелось получить все.
12
Наша первая квартира в Париже на улице кардинала Лемуана, 74, состояла из двух странной формы комнат на четвертом этаже дома рядом с танцевальным залом, bal musette, куда в любое время дня можно было купить билет, чтобы покружиться на полу под хриплый напев аккордеона. Андерсон предложил снять жилье на Монпарнасе, но мы не могли себе этого позволить, как не могли позволить снять квартиру и в других престижных районах. Мы жили в Пятом округе старого Парижа, вдали от хороших кафе и ресторанов, и на улице встречали не туристов, а работяг с тележками, козами, корзинами фруктов, а еще нищих. На войне погибло так много отцов и сыновей, что в толпе преобладали женщины и дети, и это действовало отрезвляюще на всех, селившихся здесь. Мощенная булыжником улица начиналась от Сены неподалеку от моста Сюлли и вилась вверх вплоть до площади Контрэскарп; эта площадь пропахла вонью, разившей от пьяниц, вывалившихся из бистро и спящих в дверных проемах. Казалось, перед вами лежит огромная куча тряпья, но тряпье вдруг начинает шевелиться, и вы понимаете, что тут пристроился спать какой-то бедолага. По выходящим на площадь узким улочкам ходили туда-сюда разносчики угля и, распевая песни, таскали на плечах грязные мешки с boulet.[3] Эрнест с первого взгляда полюбил это место; я же, напротив, была разочарована и тосковала по дому.
Квартиру сдали с мебелью — уродливым обеденным гарнитуром из дуба и огромной кроватью под красное дерево с позолоченной отделкой. Матрац был отличный, как и водится во Франции, где почти каждый делает в постели все — ест, работает, спит и часто занимается любовью. Он понравился нам, как и красивая черная облицовка камина в спальне.
Мы немедленно сделали перестановку: передвинули обеденный стол в спальню, а пианино — в столовую. Когда с этим было покончено, Эрнест сел за стол и стал писать письмо родным, с нетерпением ждавшим от нас новостей, а я распаковала коробку с подаренной на свадьбу фарфоровой посудой и прочими очаровательными вещицами вроде чайного сервиза — с узором из нежно-оранжевых роз и молодой листвы — от Фонни и Роланда. Прижимая к груди пузатый чайник и размышляя, куда поставить его в крошечной, старомодной кухоньке, я вдруг испытала такую тоску по дому, что расплакалась. И тосковала я не конкретно по Сент-Луису, а по некой расплывчатой идее дома — по знакомым, любимым людям и вещам. Вспоминалась широкая веранда нашего родового дома на Кабанне-плейс, где покончил с собой отец: ритмичный стрекот сверчка, который я слышала из постели, когда глядела вверх на идеально ровные и покрытые лаком доски. Не прошло и нескольких минут, как слезы уже лились рекой, а чайник был отставлен в сторону.
— Это плачет моя пушистая кошечка? — послышался из спальни голос Эрнеста.
— Боюсь, что так, — призналась я и, войдя к нему, обняла и прижалась мокрой щекой к его воротничку.
