Сидони-Габриель Колетт - Неспелый колос
– Какая дама?
– Она мне сказала: «Передай господину Флипу, что я уехала».
– Так какая дама?
– Не знаю. Она сказала: «Передай господину Флипу, что я вынуждена сегодня уехать».
– А где она тебе это сказала? На дороге?
– Да. Она была в машине…
– В своей машине…
Флип на секунду прикрыл веки, провёл рукой по лбу и с преувеличенным недоумением присвистнул. «В своей машине… Великолепно. Фюйть…» Он открыл глаза, поискал посланца, но того на месте уже не оказалось. Ему даже почудилось, что это всего лишь видение, одно из тех, что внезапно настигают и тотчас рассеиваются во время послеполуденного сна. Однако он приметил зловредного мальца на тропке, поднимавшейся по известняковому утёсу: там желтела копна рыжих волос и маячило что-то голубоватое, квадратное: его штанишки.
Флип напустил на себя глуповато-напыщенный вид, словно карапуз из Канкаля ещё мог его видеть.
«Тем лучше… Это ничего не меняет. Днём раньше, днём позже… Ведь она всё равно должна была уехать!»
Но внутри, у желудка, возникло странное неприятное ощущение, почти физическая боль. Склонив голову к плечу, он прислушался к себе, словно ожидая какого-то таинственного совета.
«Может, на велосипеде я ещё успею… А если она не одна?..»
На дороге, вьющейся вдоль побережья, послышался низкий, суровый звук автомобильного рожка, и терзавшая Флипа боль на мгновение отпустила; потом начался новый приступ, внезапный, словно удар кулаком в живот.
«По крайней мере теперь незачем ломать голову, идти к ней вечером или нет…»
Ему вдруг привиделась в лунном свете запертая «Кер-Анна», её затворённые серые ставни, чёрная решётка, оставшиеся в заточении герани, и он содрогнулся. Он упал на сухой травянистый клочок земли, собрался в комок, как хворый охотничий пёс, и принялся мерно скрести пятками по песку и траве. Он закрыл глаза: тяжёлые белые облака, быстро летящие в вышине, вызывали лёгкую тошноту. Пятки ритмично двигались, с корнем выдирая траву, а он поскуливал в такт им; так женщина, собирающаяся произвести на свет дитя, укачивает его и стонет, пока стенания не завершатся душераздирающим криком.
Наконец Флип открыл глаза и с удивлением одёрнул себя:
«Однако… Что это со мной? Разве я не знал, что она должна отправиться раньше нас? У меня же есть её парижский адрес, номер телефона… И потом, что мне с того, что она уехала? Это моя любовница, а не любовь… Смогу прожить и без неё…»
Он сел и, сшибая с травинок унизавших их улиток – любимое коровье лакомство, попытался взять иной тон, найти утешение в грубоватой насмешке.
«И пусть катится восвояси. К тому же она, может быть, не одна. Ведь мадам и не подумала посвятить меня в свои делишки, разве не так? Что ж. Одна или не одна – скатертью дорога! А что я, собственно, теряю? Одну только ночь, ту, что впереди. Ночь перед моим собственным отъездом. Я ведь не очень-то туда стремился. Я думал о Вэнк… Ничего, обойдёмся без приятного провождения времени, вот и всё…»
Но тут из его головы словно сквозняком выдуло весь лексикон обычного мальчишки, и оголённый рассудок отчётливо осознал, что означает для него отъезд Камиллы Дальре.
«Ах, она уехала… Её уже не догнать. Ту, что дала мне… дала… Как назвать то, что она мне дала? У этого нет имени. Дала, и всё. С тех пор как я перестал быть малышом, радующимся новогодним чудесам, только она и сумела мне что-то дать. И отобрать назад. Что, впрочем, она и сделала…»
Смуглые щёки Флипа залил жаркий румянец, а в глазах защипало от набежавшей влаги. Он рывком расстегнул пуговицы на груди, запустил обе пятерни в шевелюру, сделавшись похожим на обезумевшего драчуна, которого только что вытащили из общей свалки, и, задыхаясь, выкрикнул по-детски осипшим голосом: «Я хотел её, я желал этой ночи, именно этой самой!»
Упёршись кулаками в землю, он повернулся лицом к «Кер-Анне»; на заслонявшем её скалистом гребне уже копились дождевые облака. При виде их он стал внушать себе, что некая всемогущая природная сила смела с лица земли всё, вплоть до места, где он познал Камиллу Дальре.
Кто-то кашлянул. Он глянул вверх на осыпавшуюся песчаную тропку, которую они раз по двадцать за сезон с помощью деревянных чурок и плоских камней превращали в подобие лестницы, но камни и доски неминуемо скатывались к подножию откоса. Флип приметил седеющую голову отца, как только та показалась над песчаной грядой; со свойственной подросткам невероятной ловкостью он тут же преобразился, скрыв от родительских глаз своё смятение и ярость покинутого любовника; молча, спокойно он ждал, когда отец подойдёт ближе.
– Вот ты где, малыш?
– Да, папа.
– Ты один? А где Вэнк?
– Не знаю, папа.
Флип почти без усилий удерживал на своём смуглом лице застывшее приветливое выражение смышлёного мальчугана. Перед ним с самым будничным видом стоял его отец, симпатичное существо с несколько расплывчатыми, как бы размытыми контурами, как и все, кто не носит имён Вэнк, Флип или Камилла Дальре. Флип терпеливо дожидался, когда отец отдышится.
– Ты не был на рыбалке, папа?
– Ещё чего! Я прогуливался. А вот Леклерк выловил осьминога. И какого! Видишь мою трость: такой длины у него щупальца. Отличный улов. Лизетта будет вопить от счастья. Но при всём том вам бы надо быть повнимательнее, когда заходите в воду.
– О, папа, знаешь, это не опасно!..
Флип сам почувствовал, что, возражая, слишком повысил тон – восклицание прозвучало фальшиво-ребячливо. Серые навыкате глаза отца вопросительно остановились на нём; он с трудом вынес этот взгляд, показавшийся ему слишком ясным, проникающим сквозь все покровы и дымовые завесы, за которыми непокорные сыновья прячут от родителей свои секреты.
– Что, малыш, тебя печалит наш отъезд?
– Отъезд? Но, папа…
– Да, если ты в меня, то год от года тебе будет всё тяжелее расставаться с этими местами. С домом, с морем. И с семейством Ферре… Настанет время, и ты поймёшь, как редки друзья, с которыми можно провести всё лето, не портя себе кровь. Наслаждайся, малыш, тем, что осталось. Ещё два дня хорошей погоды. Есть люди и понесчастнее тебя…
Но, хотя отец ещё говорил, он снова как бы отступил в мир теней, откуда его выманили неискреннее слово, неверный взгляд сына. Флип предложил ему руку, помогая преодолеть неровный подъём. То была полная холодной жалости предупредительность юноши, свысока глядящего на собственного родителя, безнадёжно зрелого и успокоенного, по мнению не в меру раздражённого чада, впервые открывшего для себя, что такое любовь, терзания плоти и гордость одиночества, когда ты перед лицом целого света стоишь один, не моля о помощи.
Они поднялись на высокую песчаную террасу, где стоял дом. Выпустив отцовскую руку, Флип уже собрался вновь опуститься к воде, к тому самому месту, что вот уже целый час как было отмечено печатью земного одиночества.
