Жюльетта Бенцони - Гордая американка
Антуан внезапно почувствовал, до чего устал. Второй антракт, в котором их не обошел вниманием ни одни из тех, кого он считал своим знакомым, окончательно лишил его сил, и, едва дождавшись конца спектакля, он, пожаловавшись на боль в желудке, избежал участи сопровождать дам куда-нибудь на ужин и вместо этого, не переставая извиняться, поспешил доставить их в отель. Его обуревало желание остаться в одиночестве или по крайней мере побыть в обществе простых людей, которые не считали бы себя солью земли и обладателями высочайшей в мире морали.
Вместо того, чтобы вернуться к себе на улицу Торини, он взял фиакр и попросил отвезти его в одно из своих излюбленных местечек во всем Париже, куда он никогда не поведет красавицу-американку. Это было скромное кафе между Люксембургским садом и Обсерваторией; здесь можно было отдохнуть от ярких огней, начищенной до блеска меди, стоек красного дерева, бархатных банкеток. Из кафе открывался вид на бульвар Монпарнас, который велел разбить король Людовик Четырнадцатый. В те времена это был еще не квартал, а просто уютный уголок со старинными домиками и монастырями, окруженными зеленью. Бистро называлось «Клозери де Лила».
Никаких лилий здесь не было и в помине, зато в окружающих садах их росло хоть отбавляй. В хорошую погоду здесь стоял Запах роз и лип, создававших для террасы естественную тень. Монпарнас представлял собой нечто вроде пригорода при лежащем неподалеку Латинском квартале. Здесь теснились, как грибы, ресторанчики и кабачки, где студентки и гризетки хрустели, как во времена Мюрже, жареным картофелем, пили анисовую и ситро.
Антуану нравилось приходить сюда и болтать с завсегдатаями. Большинство из них были поэтами, образовавшими кружок Жана Мореа, удивительного человека, чей монокль и аккуратно закрученные усы вызывали восторг у всех его почитателей. Надреснутым, простуженным голосом он декламировал головокружительные афоризмы или с ужасным греческим акцентом, но на безупречном французском сочинял на ходу вот такие стихи:
Не говорите, будто жизнь – беспечный карнавал, Так мыслит лишь глупец иль низкая душа, Но не усматривайте в ней несчастье и провал, Чтоб трусом не прослыть, не стоящим гроша.
Антуан неизменно восхищался этим сыном греческого юрисконсульта, рожденным под солнцем Эллады, но превратившимся в страстного француза. Он появлялся в «Клозери» отчасти ради того, чтобы послушать поэта, отчасти в уверенности, что найдет здесь слегка сумасшедшую, но сердечную атмосферу, в которой снова станет студентом, как когда-то. Здесь его неизменно хорошо принимали. Это объяснялось, несомненно, его талантом, но также его общеизвестной щедростью: стоило ему узнать о чьем-нибудь несчастье – и он торопился помочь. Так он искупал вину – слишком легкие деньги, которые приносила ему невероятная способность открывать сейфы и прикидываться легкомысленным гулякой.
Однако в тот вечер кафе пустовало. Объяснялось это не столько поздним часом, сколько ненастьем, всегда свирепствующим в начале весны. Даже здешняя жаркая печка не могла заставить потенциальных клиентов скинуть тапочки и натянуть ботинки. В самом темном углу сидела всего одна молодая пара, пользуясь тем, что там уже выключили газовые светильники. Эти двое давно уже беседовали, наклонившись над пустыми рюмками. Еще в кафе задержался старик с длинными седыми усами, которого можно было бы принять за провинциального нотариуса, если бы не картуз с ушами, которого он не снимал ни зимой, ни летом. Его называли папаша Муано[3], потому что он вел с местными бесчисленными пернатыми бесконечные беседы, подкармливая их хлебом и семечками. О нем мало что было известно, за исключением того, что у него нет ни единой близкой души, что он получает кое-какую ренту и проживает в маленьком домике на улице Кампань-Премьер.
Он ежедневно часами просиживал в «Клозери», читая газету, играя в карты то с одним, то с другим, и просто о чем-то размышляя. Старик не отличался словоохотливостью, зато умел слушать и охотно угощал приятелей винцом; за это его любили и всегда позволяли оставаться до закрытия, не выставляя за дверь.
Появление Антуана во фраке, пальто и белом шарфе через плечо нисколько его не потревожило. Он лишь приветливо махнул ему рукой, а затем подозвал хозяина в фартуке, который, подвернув рукава, протирал рюмки и словно спал на ходу. Тот при появлении Антуана встряхнулся и радостно подбежал к нему.
– Кто это нас посетил? Уж не месье ли Антуан? Откуда вы в такой час? Вас не было видно уже много месяцев.
– Вы отлично знаете, что я – перелетная птица, старина Люсьен. Но мне неизменно приятно возвращаться к. вам.
– Тем более в таком шикарном виде! Вообще-то ваша элегантность для нас вполне привычна. Вы настоящий милорд!
– Специальный мундир, в котором полагается скучать в Опере.
Люсьен от души посмеялся.
– Если там так тоскливо, то нечего туда ходить.
– Я водил туда двух знакомых американок, которые требуют, чтобы я знакомил их с Парижем. Что ж, время от времени человеку полезно жертвовать собой… А теперь налейте всем по рюмочке вашего заветного коньяку.
1 Люсьен навалился на стойку и прошептал клиенту в самое ухо:
– С вашего позволения, месье Антуан, вон тем двоим малышам в углу следовало бы подать чего-нибудь, что поддержало бы их силы. Они торчат здесь уже несколько часов, а выпили всего по чашечке кофе. Я сам собирался накормить их хлебом с паштетом, прежде чем выставить. Да еще эта погода!
– Им негде жить?
– У нее есть: она прислуживает девице, имеющей свой дом на улице Томб-Иссуар. Зато его домовладелица выставила на улицу, потому что у него нечем было платить за постой…
– Кто такой?
– Студент юридического факультета. Но учеба дорого обходится, тем более провинциалу, которому не на что жить.
– Тогда отдадим другую команду: коньяк папаше Муано, вам и мне. Им какой-нибудь еды и «бужоле», но только когда они заморят червячка. Главное, не упоминайте меня. Терпеть не могу, когда меня благодарят.
Антуан вынул из кошелька стофранковую купюру и сунул ее в руку хозяина, который умилился его щедростью.
– Узнаю вас, месье Антуан. Неизменное благородство!
– Когда можешь себе это позволить, было бы преступлением сдержаться.
Бросив на стул пальто и шапокляк, художник устроился поудобнее на банкетке из искусственной кожи рядышком со стариком, который сердечно пожал ему руку со словами:
– Люсьен прав: долго же вы пропадали! Путешествовали?
– Что-то в этом роде. Как ваше здоровье, дружище? Разве в такой час и в такую погоду вам не полагается нежиться под периной?
