Елена Арсеньева - Одна любовь на двоих
– Та-ак… — протянул задумчиво Петр. — Теперь понимаю, откуда он сведал про эти ходы!
– Кто? — простодушно спросил Анатолий, хотя прекрасно понял, о ком идет речь.
– Дед Пихто! — огрызнулся Петр. — Ладно, хватит болтать. В каждой трубе около пола дверцы были — для прочистки ходов… Ага, вот она, нашел я ее! Ну, теперь дело за малым: по голой трубе наверх вползти, как тараканы ползают.
Они влезли через малое отверстие словно бы в бочку, довольно тесную, но все же вдвоем кое-как можно было стоять. Каждый звук отзывался гулким эхом.
– Потише! — выдохнул Петр. — Потише, не то во всем доме нас услышат, подумают, черти в трубе завелись. Давай полезем наверх. Как до первого яруса доберемся — это сажени две [4], даже чуть поменее, — должен ход поуже стать и изогнуться. Там сразу выход, это близ сеней. Надо быть осторожней, чтоб не вывалиться из трубы прямо этим чертям в зубы.
– Туда еще добраться нужно, — задумчиво сказал Анатолий. — Две сажени — это ерунда, а все же — как наверх-то влезть? На стенке даже зацепиться не за что.
– Нагнись, подставь спину, — велел Петр. — Потом распрямишься, я как раз до своротка достану. Залезу туда, потом тебя втащу.
– Бросишь меня, не втащишь, — уныло предположил Анатолий.
– Я бы бросил, — зло хмыкнул Петр. — Да мне бумага нужна, завещание отцово! Только ты знаешь тайник Бережного, в котором она лежит… Да полно! — вдруг усомнился он. — Есть ли она, та бумага? А может, она подложная?
– Клянусь матушкой, что в тайнике Бережного лежит подлинное завещание вашего с ней отца, — веско сказал Анатолий, и все сомнения Петра как рукой сняло.
– Тогда подставляй спину! — скомандовал он.
– Не могу, — вздохнул Анатолий. — У меня же плечо ранено. Твоими стараниями, между прочим! Наступишь на него — я рухну в бесчувствии, а то и помру на месте. Кто тебе тогда тайник покажет?
– А, черт… — зло простонал Петр. — Вот уж и впрямь, все не в лад! Так и быть, становись мне на спину и лезь наверх, потом поможешь.
Он согнулся. Анатолий сначала осторожно, потом крепко утвердился на его широкой, мускулистой спине.
– Ишь… — закряхтел Петр. — С виду тонкий да звонкий, а весóм, ох, весóм!
– А ты и с виду весомей некуда, — хохотнул Анатолий, — ты-то мою спину как пить дать переломил бы. Ну, распрямляйся!
– Не нукай, не запряг, — с усилием выдохнул Петр, медленно распрямляясь.
– Стой! — шепнул радостно Анатолий. — Вот он, лаз! Ну, с богом!
И немедленно Петр с облегчением расправил плечи: несмотря на рану, Анатолий, ловкий, проворный, легко и быстро вполз в поворот воздуховода.
– Ну, теперь опусти руку, тащи меня! — прошипел Петр, пытаясь взглядом проницать тьму.
– Не могу! — донесся глухой голос Анатолия. — Тут узко, как в чертовой кишке! Я ведь головой вперед влез, мне никак не развернуться! Боюсь, застряну!
– А, будь ты проклят! — взвизгнул Петр.
– Тихо! — донеслось сверху. — Тихо, не то услышит кто-нибудь и на шум появится.
И Анатолий, тихонько посмеиваясь, пополз вперед. Он пытался сообразить, где близ сеней может находиться выход из трубы, но потом решил положиться на судьбу.
Пока она была явно на его стороне, глядишь, и впредь не лишит своих милостей!
Но вскоре он убедился, что надеялся напрасно. Сколько он ни ползал, сколько ни обшаривал стен, выхода из трубы найти не мог.
* * *Ганька Искра постоял на крыльце, убеждаясь, что все его распоряжения исполняются беспрекословно, и пошел в дом. Вскоре он оказался в светелке, где сидели перепуганные Фенечка и Ульяша. Девушки держались за руки и со страхом смотрели на дверь. Когда вошел Ганька, обе вскрикнули и прижались друг к дружке.
Это его взбесило. Не тратя слов, он подошел к Фенечке и, схватив ее за косу, потащил из комнаты вон. Она закричала от боли, но не смела противиться, так и побежала, еле успевая перебирать ногами и плача в голос. Ганька захлопнул за ней дверь и стал перед Ульяшей.
Она молча смотрела ему в лицо, часто, судорожно сглатывая. И вся его ярость вдруг схлынула, словно потоком воды ее смыло. И всю Ганькину душу как будто омыло чистыми водами под взглядом этих серых глаз.
– Боишься меня? — спросил он тихо.
Девушка опустила взор, кивнула.
– Ты? — изумился Ганька. — Как ты можешь меня бояться? Неужели ты меня не помнишь? Неужели не узнала?
Она молча подняла глаза.
Ганька распахнул на груди косоворотку, вынул тельный крест на шнурке. Рядом с крестом болтались две серебряные сережки, похожие на черемуховые цветки.
– А это помнишь? Ну, узнала теперь?!
Ульяша снова отвела глаза.
– А я тебя с того дня ни на минуту не забывал, — пробормотал Ганька. — Все время о тебе думал, все время ты со мной была. Несколько раз я тайком в Чудиново приходил, на тебя смотрел. Как-то раз в баню хотел залезть, тебя там поймать, да не успел: ты уже там затворилась с нянькой. Пробрался под окно — подглядеть, да не смог, крапивой обстрекался… Неужто ты меня ни разу не заметила? Неужто ни разу не вспомнила?
Помолчав, Ульяша покачала головой:
– Нет. Я не люблю про страшное вспоминать.
– Да что ж там было страшного?! — удивился Ганька.
Она зябко повела плечами:
– Все! Твой топор… выстрел… как матушка плакала, как испугался батюшка…
– Ну, прости, — пробормотал он виновато. — Прости, забудь плохое, это все уж миновало. Я же перестал вас стращать, как только тебя увидал. С одного взгляда… И потом ушел, не тронул вас, брульянтов не взял — вон как сияют в твоих ушах! Я же добро вам сделал. Как же ты забыла меня?
– Так ведь доброе дело — оно самое обыкновенное, — сказала Ульяша. — Мы все должны каждый день так проживать, чтобы только доброе делать. Нешто все упомнишь!
– Я мог вас убить, но не убил! — обиженно воскликнул Ганька. — А ты меня забыла! Я помнил тебя каждый день, а ты меня забыла!
Ульяша опустила глаза, чтобы Искра не видел ее смятения.
Нет, конечно, она не забыла его! Ну, может быть, каждую минуту и не вспоминала, но по ночам — частенько. Это был самый лютый кошмар — как рыжий разбойник, только что милосердно канувший в чащу, вдруг возвращается за серьгами… Ульяша уже вдела их в уши, и он вырывает серьги из мочек, вырывает жестоко, грубо, а когда матушка с батюшкой пытаются за нее вступиться, разбойник бьет их обухом топора. Они падают мертвыми, а он взмахивает тем же окровавленным обухом над Ульяшиной головой…
Здесь Ульяша всегда просыпалась с ужасным криком. Прибегала матушка, плакала над ней, потом однажды попросила снять серьги, отвезла их в церковь, священник их отчитал — и кошмары прекратились. Но Ульяша помнила то, что случилось на лесной дороге. И теперь, увидав рыжего разбойника в Перепечине, она, как ни была потрясена и испугана, сразу узнала эти желтые глаза и огненные волосы.
