Бертрис Смолл - Разбитые сердца
Пока мальчик выздоравливал, я не заговаривала с ним об его решении не оставаться с нами, а сам он упомянул об этом всего один раз, и то косвенно, когда мы беседовали о чем-то другом.
— Лучшие люди бессильны перед самыми жестокими поворотами судьбы, — заметил он и, указывая на свою лодыжку, добавил: — Как, например, я!
Постепенно Блондель отказался от костыля и ковылял без него, потом стал ходить прихрамывая, а со временем и почти нормально, и я каждый день с надеждой и страхом ожидала, что он заговорит о своем неизбежном уходе. К тому времени мне стало ясно: произошло то, что даже и присниться не могло, — я влюбилась.
За исключением песен трубадуров, тема неразделенной любви обычно сводится к скучным историям, и даже в собственных воспоминаниях я стараюсь не слишком принимать всерьез свои терзания. Наверное, большинство женщин в тот или иной период своей жизни страдают так же, как страдала тогда я, и на тысячу не приходится и одной, которая вышла бы замуж за того, о ком мечтала. Трижды благословенна женщина, способная полюбить мужчину, выбранного для нее отцом. Я убеждена в том, что таких очень мало. Для большинства состояние, которое называют «романтической любовью», сводится к песням, стихам, боли в груди по весне, вздохам да редким слезам по ночам. Но как бы легковесно ни относиться к теме любви и влюбленности, у нее есть своя мучительная сторона. Мое уродство, не позволявшее мне даже когда-нибудь просто принадлежать мужчине, не говоря уже о том, чтобы иметь мужа и детей, было оскорбительным и ненавистным, но я давно решила, что эта ущербность, породившая во мне цинизм и здравый смысл, по крайней мере спасает меня от заболевания, именуемого любовью. И в последнее время, с тех пор как Беренгария безнадежно отдала сердце рыжеволосому принцу и страдала от любовного томления со всеми сопровождающими его неприятностями, я втайне поздравляла себя с тем, что я избежала хотя бы этой муки. И вот теперь я просыпалась по утрам в нетерпении поскорее взглянуть на юное лицо этого мальчика, тайно ревнуя его ко всем, кто к нему приближался, помня каждое слово, которым мы обменялись, дорожа им и преувеличивая его значение. К книге, побывавшей в его руках, я прикасалась как к священной реликвии. А другим симптомом моего нового состояния был прилив симпатии к своей единокровной сестре, пришедший на смену обыкновенной жалости.
Мне по-прежнему было трудно понять, как можно настолько увлечься мужчиной, о котором так мало знаешь, с которым не довелось обменяться ни единым словом, ни даже мыслью, но я прекрасно понимала, что, оказавшись под властью очарования какого-то человека и позволив ему овладеть воображением, думать о его женитьбе на другой женщине совершенно невыносимо. Беренгария была права, вступив в борьбу за предмет своего вожделения. На ее месте я боролась бы с не меньшим упорством. Но, разумеется, мне было не за что бороться — меня вычеркнули из этой жизни с самого начала, — и я могла лишь самым тщательным образом хранить ото всех свои смешные тайны, урывая те крошечные радости, которые оказывались на моем пути, и в бессильной ярости смотреть на моего прекрасного, моего дорогого поющего мальчика, опасно балансирующего между болотом, каковым был наш будуар, и скалой, какой была Беренгария.
5
В прошлом я не раз думала о жестоком обычае, следуя которому мальчиков знатного происхождения отрывали от матерей и от окружения женщин, пестовавших их с рождения, и отправляли на обучение в другие страны. Теперь я вижу в этой традиции смысл — иначе ни один мальчик не мог бы стать мужчиной, чувствующим себя в мужском мире равным. В компании женщин всегда присутствует что-то обволакивающее и засасывающее: они ласково принимают, сглаживают острые углы, заражают своею мягкостью. Ведь даже пажи, сопровождающие женщин, отличаются мягкостью манер, говорят тихо, больше интересуются одеждой и сплетнями, чем всякими проделками, и вообще более женственны по сравнению с теми, кто приставлен к мужчинам.
Может быть, отчасти это объясняется невольным подражанием или желанием нравиться, но в основном, вероятно, особым складом женского ума. В противоположность мужчинам, они способны игнорировать половую принадлежность того, кто в силу возраста или положения не годится или недоступен для любви. Я могу гарантировать, что если в компанию пятерых живущих вместе мужчин, как живем вместе мы, пятеро женщин, ввести молодую женщину, совершенно недоступную, несмотря на всю свою красоту и подкупающие манеры, они тем не менее, не забывали бы о том, что это женщина, и не принялись бы тут же превращать ее в мужчину. Но Кэтрин, Пайла и Мария с самого начала пытались выхолостить мужскую сущность Блонделя: «Милый мальчик, эти нитки совсем перепутались, разбери их, пожалуйста…» «Блондель, скажи, какой пояс больше идет к этому платью — розовый или желтый?..»
Хуже того, они обсуждали в его присутствии вещи, о которых им и не приснилось бы говорить при мужчине или юноше, становящемся мужчиной. Они говорили не только о женских сорочках и другом нижнем белье, но и о поносах и запорах, регулярной головной боли, ноющей пояснице и ногах, отекающих с регулярностью смены фаз луны, — причем выражений не выбирали.
Меня это раздражало, и было стыдно и за себя, и за них. Тело мое было уродливо и непригодно для любви, но образ мыслей и чувства оказались такими же, как у любой обыкновенной женщины. Я не сводила глаз с этого мальчика и испытывала не только любовь, но и горячее желание, и часто, когда меня никто не видел, смотрела на него именно так, давая волю воображению. Будь я стройной привлекательной, а он моим любовником, мы бы… Но в эти грезы врывался женский голос, уничтожающий, отторгающий, возвращающий к действительности, превращающий человека, который был для меня мужчиной, в бесполое существо, подобное евнуху Бланко.
В такие мучительные моменты мне хотелось, чтобы он поскорее оставил замок: забрал бы свою лютню, ушел в мир, нашел какую-нибудь девушку, глядящую на него моими глазами, и стал наконец мужчиной. Но желание уйти из замка, по-видимому, у него пропало, да и я не могла заставить себя вернуть его к такой мысли. С другой стороны, он сопротивлялся магии будуара и часто, под предлогом заботы о медведе, уходил в конюшни, а когда возвращался, от него пахло лошадьми, кожей и колесной мазью. Дамы морщили носы и жаловались на вонь, а я стремилась под любым предлогом оказаться как можно ближе к нему и упивалась запахом мужчины и ароматом конного двора, задержавшимся в складках его одежды, — оба запаха так хорошо сочетались с жившими во мне образами другого Блонделя и — другой Анны.
