Тесса Дэр - Пленник ее сердца
Приятели Гриффина, люди его круга, не могли не заметить в нем перемены, но если между собой и строили предположения, что могло эти перемены вызвать, то прямо его об этом никто не спросил, и трудно сказать, по какой причине: то ли храбрости не хватило, то ли не так уж он был им интересен.
А вот Полина Симмз решилась задать ему этот вопрос, из чего следовало, что он ей интересен, и от этого, как ни странно, на душе у Гриффина сделалось теплее. Был даже момент, когда он хотел так же прямо на ее вопрос ответить, но все же отказался от этой мысли. Чтобы герцог исповедовался перед служанкой? Даже для Гриффина, считавшего себя человеком передовых взглядов, это было бы слишком. Кроме того, у него тоже была своя гордость. Мисс Симмз приходилось терпеть не одну лишь нужду, но и насилие отца. Она не только зарабатывала себе на жизнь, но и была единственной опорой для своей умственно отсталой сестры и при этом не сделалась забитой и жалкой: и гордости у нее хоть отбавляй, и довольно своеобразного чувства юмора. Чего он ждал? Что эта девушка пожалеет его за то, что пропустил несколько театральных премьер, тогда как сама ни разу не была в театре? Нет, скорее осудит за нытье, опять сказав что-то наподобие «ох уж эти герцоги с их проблемами!».
Гриффин выкрутил еще один крохотный винтик на часах.
– Не думаю, что вас это как-то касается…
– Да, я знаю, – поспешно заметила Полина. – Вы правы, снова лезу не в свое дело. Надо бы держать язык за зубами, только вот не получается. Просто знаете, ваша светлость, среди всех этих старинных, покрытых пылью книг вы сами мне кажетесь книгой – причем самой непонятной и загадочной. Как только я начинаю думать, что понимаю вас, вы снова ставите меня в тупик.
– Мисс Симмз, я самый обычный мужчина, ничего особенного во мне нет.
Гриффин отодвинул в сторону наполовину разобранные часы, решив, что пора закончить этот разговор и проводить ее обратно в комнату, но в этот момент поднял глаза и увидел… ее, всю. И потерял дар речи.
Она стояла на самой верхней площадке приставной лестницы. Одеяло, соскользнув с плеч, валялось на полу как пушистое облако, а она словно парила над ним в одной лишь тонкой, почти прозрачной от ветхости, льняной рубашке. Впрочем, почему «почти»? Совершенно прозрачной, ничего не скрывавшей.
Оказывается, фигура у нее вовсе не мальчишеская, а просто очень изящная и миниатюрная. Груди напоминали налитые яблоки и венчались темными сосками, а от гладкого, с плавным изгибом живота невозможно было оторвать взгляд. Она приподнялась на цыпочки, потянувшись за очередной книгой, и, казалось, Гриффин никогда не видел ничего прекраснее ее изогнутой стопы, стройной икры и упругих округлых ягодиц.
Нет, ее фигура не была пышной, как на картинах Рубенса: ни один художник не стал бы изображать Полину Симмз раскинувшейся на белых простынях, но в ней чувствовалась какая-то первобытная сила, бьющая ключом энергия. Будь Гриффин художником, написал бы ее в образе танцующей нимфы или Дианы-охотницы. Красота ее тела лучше всего выявлялась в движении, и желательно без одежды.
Ну вот, случилось то, чего он так боялся: воображение заработало с лихорадочной силой.
Полина развернулась, и они оказались лицом к лицу.
«Сосредоточься на ее глазах, – приказал себе Гриффин. – Смотри только в глаза и никуда больше!» У нее действительно чудесные глаза: зеленые, как молодая листва, с необычайно длинными ресницами. Ему не пришлось прилагать особых усилий, чтобы смотреть в них, но вот чтобы только… и не опускать взгляд на эти маленькие упругие груди, на манящий темный треугольник между бедрами…
Проклятье!
Он же вовсе не святой, а самый обычный мужчина из плоти и крови, поэтому тело его среагировало вполне однозначно и стремительно. Неужели она не понимает, что стоит перед ним почти голая? Скорее всего нет, иначе мигом соскочила бы со стремянки и закуталась в одеяло.
– Где тут романы? – между тем продолжала Полина свои изыскания, по-деловому опершись локтем о перекладину стремянки.
И тут Гриффина осенило – если она не замечает его взглядов, значит, можно смотреть на нее сколько душе угодно, чтобы запастись впечатлениями на месяцы вперед, будет чем подстегивать воображение, когда тело и душа того потребуют.
– Думаю, вон там, – буркнул он довольно неприветливо и передвинул часы на столе, закрывшись ими как щитом, из-за которого можно было, оставаясь для нее невидимым, вволю наслаждаться зрелищем. При этом Гриффин отдавал себе отчет, что поступает дурно. Тот, кто ведет счет его прегрешениям там, наверху, наверняка сделал очередную зарубку.
– Так, может, все же порекомендуете что-то из ваших любимых романов?
– Вряд ли…
Ну кому, скажите на милость, понравится, когда женщина, которую ты раздеваешь взглядом, ведет себя с тобой словно с подружкой?
– Я тоже романы не очень люблю, – продолжала как ни в чем не бывало Полина. – Те несколько книг, что я пробовала читать, были для меня словно темный лес – того и гляди заблудишься. Стихи – другое дело: и слова красивые, и в душу западают, и запоминаются легко. В прошлом году к нам в Спиндл-Коув приезжала одна дама, которая считала себя поэтессой. Ее собственные стихи были ужасными, но вот книжки, что она по рассеянности оставляла в таверне, мне понравились. Я кое-что выучила наизусть, чтобы потом читать сестре.
– И какие стихи ваши любимые? – Гриффину это было совершенно неинтересно: главное – чтобы не задавала вопросы ему, а говорила сама.
Полина помолчала пару секунд, потом продекламировала:
На вольной воле я блуждал
И юной девой взят был в плен.
Она ввела меня в чертог
Из четырех хрустальных стен.
Гриффин отложил отвертку в сторону, а она продолжала, причем голос ее приобрел какую-то удивительную бархатистую мечтательность:
Чертог светился, а внутри
Я в нем увидел мир иной:
Была там маленькая ночь
С чудесной маленькой луной.
Гриффин уставился на то, что осталось от часов, и ему вдруг представилось, что не часы это вовсе, а тот самый хрустальный чертог из одноименного стихотворения Уильяма Блейка. И там, внутри, все было как в стихах:
Иная Англия была,
Еще неведомая мне, —
И новый Лондон над рекой,
И новый Тауэр в вышине.[1]
Грифф чувствовал себя как-то странно, словно пусть не до конца, но все же попал под влияние волшебных чар хрустального чертога.
– А с этого момента все пошло куда-то не туда, – с горечью констатировала Полина. – Но первые два четверостишия мне нравятся. Нарядная шкатулка из хрусталя, а в ней целый сказочный мир – мне нравится ее представлять, когда я мою посуду в таверне. Или, к примеру, когда помогаю разродиться кобыле, засунув в нее руку по локоть.
