Уйда - С волками жить...
Нередко просыпалась Верэ среди ночи от завываний ветра, вставала с постели и начинала ходить по комнатам, задавая себе вопрос: уж не желал ли муж свести ее с ума, что сослал сюда? Ей вспоминался Париж, оперная зала, Фауст; только теперь сознавала она, что любит Корреза. Ей ничего бы не стоило вернуться туда, где она снова услышит его голос, будет глядеть ему в глаза, надо только было согласиться принимать герцогиню, тогда муж тотчас простит ее; но на этой мысли она даже не останавливалась.
А тем временем герцогиня де-Сонназ переезжала из одного замка в другой, везде встречая одинаково радушный прием; с наступлением осени в ее имении собрались ее многочисленные друзья, намеревавшиеся провести охотничий сезон под ее кровлей. Герцогиня успела шепнуть на ушко двум или трем знатным приятельницам, что в Фелиситэ произошла страшная сцена, она пыталась примирить своего старого друга с его женой, но тщетно. Князь запрещал княгине принимать Корреза, а его между тем застали вечером в саду, конечно, серьёзного не было ничего: «Вера святая, но тем не менее сцена была, и муж сослал ее в именье».
В свете княгиню Веру уже почти позабыли; говорили только: «Княгиня проводит зиму в Польше; не правда ли, как эксцентрично? Впрочем, она всегда была какая-то странная, святая»; и со смехом прибавляли:
— Болтают что-то про Корреза.
Княгиня Нелагина посетила невестку в ее уединении и всячески убеждала уступить мужу:
— Будь благоразумна, Вера, — молила она со слезами на глазах, — свет полон таких женщин, как Жанна де-Сонназ, прими ее, что тебе стоит? Вам нет никакой надобности видаться часто: посещайте друг друга в положенные дни — и только. Ведь это ничего не стоить.
— С той разницей, что если я уступлю, то перестану уважать сама себя, — отвечала Верэ.
Разубедить ее не представлялось никакой возможности.
Другое — еще более тяжелое испытание ожидало ее: Коррез, певший в Берлине, пробрался в окрестности ее имения и решился посетить ее. Его не впустили, так как князь, при отъезде жены, отдал строжайший приказ никаких посетителей к ней не допускать; тогда Коррез, воспользовавшись удобным случаем — днем храмового праздника, проник вслед за народом в церковь и увидал ее; он подошел к ней по окончании службы, она упрекнула его за это посещение, но он уверял, что его так напугали рассказами об ужасах, какие ее теперь окружают, что он не имел ни минуты покоя, пока не увидел всего собственными глазами; он стал говорить ей о своей любви, уговаривал просить развода, она и тут осталась непреклонной; «вмешательства суда ищут, в подобных случаях, одни бесстыдные женщины», — решила она, и он в душе не мог не согласиться с нею. Он уехал.
А муж ее, тем временем, наслаждался обществом Жанны, приобревшей над ним более сильное влияние, чем то, которым она пользовалась в о́ны дни, в первое время их связи. Она теперь нередко навещала его, даже привозила с собой дочерей, которых посылала бегать по саду, а сама, сидя в кабинете Зурова, болтала с ним. В одно из таких посещений она заметила у него на столе старинную черепаховую шкатулку, обделанную в бронзу. «Что это такое?»- спросила она, придвигая ее к себе; ключ торчал в замке, Жанна повернула его, и, прежде чем Зуров успел помешать ей, начала пересматривать, перелистывать целую груду старых писем:
— Все женские почерки! — кричала она в восторге. — Пари держу, что здесь нет только писем вашей жены; отдайте мне этот ящик, я с таким удовольствием разберу эти каракульки, романы нынче все такие скучные! Это гораздо интереснее.
— Полно, Жанна, это все старые письма, вы не должны…
— Не должна? Это что за слово, я и значение его не знаю; пустяки, я беру ящик и завтра возвращу его вам.
Он поневоле уступил.
На следующие день она ему сказала:
— К чему вы эти письма берегли; между ними были и такие, которые вас крепко компрометтировали, я их все сожгла, а ящик подарила Кларе для приданого ее куклы. Ну, на что вы злитесь? письма все были старые — а я молчалива как могила.
Разговор принял другое направление, и более об этом, пустом по-видимому, обстоятельстве между ними не было речи.
После посещение Корреза время стало еще более тянуться для Верэ; она почти ничего не замечала, что кругом нее происходило; ей казалось, что она умерла в ту минуту, когда отослала его в этот мир живых, куда ей самой нет возврата.
«Что ж, буду здесь жить, здесь и умру, — размышляла она по временам. — Кто знает, встречай я его ежедневно в Париже, и я, может быть, оказалась бы не сильнее других женщин, стала бы, подобно им, лгать, скрытничать, обманывать и заслужила бы собственное презрение».
Наступило лето, все кругом зазеленело.
Однажды, в конце мая, часов в семь вечера, Верэ, только что вернувшись с прогулки верхом, отдыхала: она теперь часто нуждалась в отдыхе, ее все утомляло; сидя у открытого окна, она погрузилась в думы и воспоминания; приход слуги, принесшего письма с почты, заставил ее очнуться. Первое письмо, которое она распечатала, было от мужа:
«На прошлой неделе скоропостижно умер Поль-де-Сонназ; если вы согласитесь сделать жене его визит, я с удовольствием приветствую вас в Париже; в противном случае вы останетесь в Шарисле, несмотря на то, что здоровье ваше страдает от тамошнего климата».
Более, кроме подписи, в письме ничего не было.
Верэ разорвала его.
Было письмо от княгини Нелагиной, нежное, длинное, было еще несколько писем и наконец довольно объемистый пакет, подписанный незнакомым почерком. Верэ машинально распечатала его; несколько писем, писанных рукою ее матери, выпали из конверта.
Верэ их прочла.
То были старые письма лэди Долли к Зурову, писанные за десять лет пред сим, позабытые им в черепаховой шкатулке и не преданные сожжению с другими подобными же посланиями, за неделю до свадьбы.
На следующий день князь Зуров обедал в клубе, — ему подали телеграмму от жены:
«Никогда. Оставьте меня здесь жить и умереть», — писала она.
Коррез томился сознанием своего бессилия; ему хотелось отмстить за нее, по крайней мере, если уже ему не суждено иначе послужить ей; а между тем тоска его снедала; давно уже стал он равнодушен к женским ласкам, в своим успехам, даже к музыке; словом — ко всему, что не было она. Наконец, он не выдержал и снова поехал в Польшу. В Шарнеле он узнал, что княгиня больна, а когда увидал ее, бледную, исхудалую, еле передвигающую ноги, опирающуюся на палку, ему вдруг показалось, что ей жить не долго, что умрет она здесь, одна, без друзей, без утешений.
Нравственно она мало изменилась, также ласково, как и прежде, говорила с бедняками, собравшимися перед ее домом, в числе которых проскользнул и Коррез, с такою же любовью подавала им милостыню.
