Якоб Ланг - Наложница фараона
Андреас взял угощение, но часть его все равно отдал своему старшему приятелю. Они немного поели.
— Мама скоро позовет, а ты голодный, я знаю, — теперь мальчик искренне сочувствовал молодому человеку. — А ты знаешь, Ганс, иногда я не люблю, если ты приходишь. Это когда мама дома. Но ведь это нехорошо, что тогда я не люблю, если ты приходишь. Ведь ты хороший, добрый человек, и никогда не сделаешь ничего плохого…
Смущенный этой горячей речью, мастер Ганс легонько похлопал мальчика по плечу.
— Конечно, Андреас, я человек незлой, хотя и у меня есть свои дурные свойства. Но ни тебе, ни твоей матери я никогда не сделаю ничего дурного, и вы всегда можете рассчитывать на мою защиту.
Раскрасневшаяся детская щечка припала к руке взрослого.
— Но теперь, — продолжал молодой человек, — теперь я и вправду должен идти. Скоро ведь Рождество, приедут мои родные из деревни, мать, брат с семьей. Надо прибраться в доме, прикупить съестных припасов.
Мастер, кажется, сумел даже убедить и самого себя. Тем более, что его родные и впрямь собирались к нему в город на Рождество. Но ничего он не собирался прикупать; наоборот, это мать и брат должны были привезти ему свежей деревенской колбасы, окорок, топленое сало. Он даже хотел принести многое из деревенских гостинцев в подарок Елене и мальчику. Ведь ее единственная сестра редко наезжала в город.
— Но ты скоро придешь к нам? — настойчиво спрашивал Андреас. — Прошу тебя, приходи скорее.
— Да, — отвечал мастер уже с легким сердцем, — я скоро приду. Приду и принесу тебе подарки. Ты ведь любишь подарки?
Мальчик кивнул и рассмеялся. Он и вправду любил подарки, особенно когда ему дарили игрушки.
Так, со смехом, они в тот день расстались, и оба полагали, что не так уж надолго. Но вышло все иначе.
Хлопнула калитка, мастер ушел на улицу.
Маленький Андреас еще посидел на своем поленце. После встал, запрокинул головку, поглядел на окна. Хотел было снять шапку, но подумал, что мать может выглянуть, увидеть, и будет на него сердиться. И шапку не снял.
Но когда же она позовет его обедать? Конечно, он мог бы и без ее зова подняться, но не хотелось самому уходить со двора. А вдруг еще что-нибудь интересное будет?
Между тем, из дома вышли какие-то люди. В этом большом доме комнаты сдавались внаем. Жили здесь по большей части одинокие люди или супружеские молодые пары. Почти все жильцы работали в нескольких больших — мастерских — кузнечной, прядильной, деревообделочной. Детей здесь было немного и потому Андреас и был общим любимцем и баловнем. Все, особенно женщины, старались сказать ему что-нибудь ласковое, погладить по головке, потрепать по щечке, дать монетку, пирожное или игрушку.
Вот и сейчас так было. Но самого важного они почему-то никак не замечали. Может быть, потому что заняты были, суетились в канун Рождества.
Женщина в розовом платье и черной меховой безрукавке, с лицом, сморщенном, как печеное яблоко, и волосами, туго забранными под платок, собирала в передник мелко наколотые поленья. Подошел рослый мужчина в темно-зеленой шерстяной рубахе и берестяной обуви, надетой на красные чулки. Рубаха была короткая и перепоясана кожаным узким ремнем. Мужчина принялся раскалывать поленья покрупнее, высоко вскидывая топор. Прилетело несколько черных ворон и сорок со светлыми грудками. Птицы принялись похаживать вокруг людей кругами, с самым что ни на есть умным любопытствующим видом. Еще одна женщина потащила к помойке в самом углу двора жестяной таз, до краев наполненный грязной водой. Серые капли выплескивались на снег, пробивая в нем ямки-проталинки. Птицы подлетали поближе и с любопытством тыкались клювами.
Андреас осторожно обошел женщину с помойной посудиной и остановился так, чтобы во всем дворе его могли видеть. Но они все равно не замечали. Тогда он опустил головку, посмотрел вниз, и быстро снова вскинул головку. После опять опустил, и снова вскинул.
Наконец-то заметили!
— О, какие новые башмачки у нашего Андреаса! — воскликнула, распрямившись и подержавшись одной рукой за поясницу, женщина, собиравшая поленца.
— Какие ж это башмачки? — возразила другая, выплеснув грязную воду в помойку. — Это сапожки. И такие красивые сапожки!
— Не сапожки это, — подытожил мужчина, — а настоящие мужские сапоги. Ну, Андреас, ты теперь совсем взрослый мужик. Скоро, должно быть, и работать станешь, мать прокормишь…
— Нет, — серьезно и смущенно ответил мальчик. — Я сначала выучусь грамоте, писать и считать. А уж после мать прокормлю.
— Молодец! Вырастешь умником, в отца!..
Женщина с поленцами сделала предостерегающий жест. Мужчина ничего больше не стал говорить об отце мальчика. Но и мальчик заметил этот предостерегающий жест женщины.
Но полузапретное слово «отец» уже было произнесено вслух. Оно как бы ожило и должно было потянуть, привести за собой какие-то другие слова и вопросы, какие не надо бы говорить и задавать. И предостерегающий жест женщины с поленцами в переднике тут уже и не мог помочь. Ее и саму как-то завлекало, околдовывало ожившее слово…
— А что, Андреас, эти сапожки тебе отец купил? — спросила женщина с помойной посудиной. Теперь ей было легко держать пустой таз, и она не спешила уходить в дом, в свою тесную каморку, остановилась и дышала свежим нехолодным воздухом.
— Мой отец — судья, — произнес мальчик с той кажущейся детской непоследовательностью, когда ребенок вроде бы невпопад что-то говорит, а на самом деле очень чутко уловил суть каверзного, нехорошего для него вопроса, и не желая отвечать, в то же время хочет как-то защитить себя. Потому что ощущает для себя какую-то опасность.
— Мой отец — судья, — тихо и упрямо повторил маленький Андреас.
— Да нет! — женщина с помойной посудиной передернула плечами. — Не прежний твой отец, а новый, который скоро будет…
Андреас молча замер посреди двора. Щечки не побледнели, не покраснели сильно. Он так и стоял, опустив ручки, не вскинул ручки, не прижал невольно ладошки к груди. Не ощутил, чтобы сердечко вдруг забилось очень сильно. Пожалуй, только было: как выбежать со двора — быстрее, быстрее… и чтобы не говорили вслед, чтобы не говорили о нем… Нет, просто резко повернуться и побежать — нельзя. Мальчик с видимым равнодушием, за которым внимательный к этому ребенку человек мог бы заметить почти мучительное душевное напряжение, повернул головку и стал смотреть на птиц, словно показывая, что отвлекся уже от разговора взрослых. Напряжение было такое, что почувствовал на миг боль в ребрышках и словно бы сильное болезненное окаменение сердечка в груди. Мальчик отошел, после ускорил шажки, заставляя себя не бежать. Он знал, что ему, маленькому, это можно — вдруг уйти от разговора, не ответить, не откликнуться, таким еще маленьким детям это можно.
