Пэм Розенталь - Служанка и виконт
Такое хорошенькое, с внимательными глазами и живым умом, светившимся в них.
Удовольствие от написания книги частично объяснялось тем, что Жозефу было приятно похвастаться своими многочисленными победами. А искусство, с каким он это делал — если это можно назвать искусством, — заключалось лишь в печальной иронии: когда все было сказано и сделано, оказывалось, что он никого и ничего не победил. Любовь — или ее отсутствие — в конце концов побеждала его самого.
Он никогда не принадлежал к людям, нуждающимся в долгом сне. И в Версале Жозеф приобрел привычку на заре возвращаться в свои апартаменты и проводить час-другой за описанием ночного приключения. Он не чувствовал себя виноватым. Наоборот, он был всесильным. Его перо летало по бумаге, рассказывая всему миру его историю — по крайней мере ту ее часть, где он мог блеснуть своим остроумием. Но перед лицом аудитории из одной слушательницы виконт уже не был так уверен в том, что ему следует говорить.
Глядя в ее глаза и стараясь не смотреть на ее руки, плечи, соблазнительное декольте, он мог только догадываться, каким легкомысленным, ограниченным он, должно быть, выглядел в ее глазах.
Ибо сейчас Жозеф видел себя, каким он был два года яд отчаянным молодым придворным — глупым, похотливым щенком, с самодовольным видом, как индюк, расхаивавшим по зеркальным коридорам, пробиравшимся во дворе, как лиса в золоченый курятник. Его любовные делишки волновали… даже больше развлекали, когда он оставался холоден, эгоистичен и немного жесток. Но всегда эти похождения были похожи одно на другое. Казалось, он пытался удовлетворить какую-то более глубокую потребность… Но об этом он не станет говорить. Не сейчас. Требуется время, чтобы все обдумать. Вероятно, в другой раз.
А сейчас виконт собирался рассказать о другом. Здесь он был чист и даже гордился собой.
— Знаете, — добавил он небрежным тоном, сразу же спохватившись, не слишком ли небрежным, — Лафайета и всех нас встретили как настоящих героев, когда мы вернулись из Америки, и было просто…
Ее лицо просияло.
— Значит, вы все-таки были в Америке?
Конечно! Ему следовало бы рассказать ей об этом раньше. Жозеф забыл, как преданы были она и ее семья делу независимости Америки. Ей были известны названия сражений: Брендиуайн, Вэлли-Фордж, Бэррен-Хилл. Несколько приятных ночей он увлекал Мари-Лор рассказами об участии в битвах.
Это привело их к философским дискуссиям и обсуждению новых идей, зародившихся в американском восстании. Ибо она была знакома со словами, послужившими искрой Для вспыхнувшего конфликта. Как она сказала, в лавке ее отца были собраны труды великих революционных мыслителей, в частности Джефферсона и Франклина. И памфлеты, целые кипы блестящих зажигательных памфлетов, включая написанные англичанином Томом Пейном.
— Папа часто говорил, что если американцы могли это совершить, «то подумай, чего могли бы достигнуть люди Франции, если бы решились. Только представь, как просто, чтобы разогнать этих ограниченных узколобых аристо…» Ах, прошу прощения, м-месье… э… Жозеф. Я не имела в виду вас.
Виконт засмеялся и отмахнулся от ее извинений:
— Нет, конечно, вы не имели в виду меня.
Но он запомнил эту минуту, и после того как Батист увел Мари-Лор обратно на чердак, он еще долго беспокойно ворочался в своей постели. Жозеф осмысливал ее слова. Она его не уважала. Она считала его испорченным, самовлюбленным, ограниченным…
«Ограниченный. Какое отвратительное слово для характеристики умного, восхитительного человека, — думала Мари-Лор, — и настоящего героя (сражался в Америке, не где-нибудь) к тому же».
Весь следующий день она провела, сожалея о сказанном и о том, что не научилась сначала думать, а потом говорить. Но она так увлеклась дискуссией, что слова просто сорвались с языка. Мари-Лор чувствовала себя в комнате виконта почти как дома. «Ограниченные» — так называл папа аристократию, жившую лишь собственными интересами, за счет труда остального народа. Папа, Жиль, оба Риго — все употребляли такие слова… и другие, еще обиднее.
Они беседовали, говоря спокойно и продуманно, сдержанно и вежливо, по сравнению с грубыми, оскорбительными высказываниями в адрес аристократов, каждый день звучащими в буфетной.
— Они — дьяволы, — тупо повторял Арсен. — Каждый из них.
— Хотя, по правде говоря, я не прочь поработать и на дьявола, если он справедливый и щедрый хозяин, — ответила Бертранда.
— Каковыми они явно не являются, — добавил Николя, — но все же их положение придает им величие.
— Да ну? — расхохоталась Бертранда. — Не очень-то ого величия мы видим, когда выносим ночные горшки.
Острота Бертранды вызвала целый поток шуток о том, какое аристократическое величие видит Мари-Лор во время своих ночных посещений виконта. Эти шутки всегда сопровождались взрывами смеха. Девушка, как обычно, краснела и помалкивала, хотя ей это уже начинало надоедать.
И в то же время, думая о мелочности Горгоны, ребячестве месье Юбера, злобных разглагольствованиях герцога, она находила, что слуги описывали своих хозяев удивительно точно. Как можно не испытывать презрения к взрослым людям, таким испорченным и пустым?
Однако, словно по молчаливому согласию, слуги вели себя относительно благосклонно по отношению к виконту. Он хотя бы не забывал говорить «пожалуйста» и «спасибо», словно допуская, как объяснила Луиза, что и у других могут быть чувства.
«А теперь, — думала Мари-Лор, — я сама оскорбила его».
Впрочем, могло ли его интересовать, что думает о нем судомойка?..
Но Жозеф действительно несколько следующих ночей казался более холодным и неприступным, сразу же перестал говорить об Америке, а начал рассказывать длинную серию эротических «историй. Забавные, довольно злые истории, в которых любовник мог полностью уничтожить чувство собственного достоинства своего партнера.
Эти истории он не рассказывал, а предпочитал разыгрывать их, как в театре. Мари-Лор восхищалась его актерским искусством. «Да, — скромно признался он, может быть, с излишней скромностью, — любительские спектакли были в Версале в моде. Меня даже пригласили исполнять мужскую роль в одном из них, где королева играла героиню!»
Жеманничая и кривляясь, он умел выглядеть утомленным, смешным и одновременно потрясающе красивым — его черные глаза горели на подвижном лице, от света свечи казавшемся бледным, как рисовая пудра.
Но даже смеясь, Мари-Лор удивлялась, зачем виконту нужно выставлять себя в таком невыгодном свете. Как будто он хотел наказать себя и ее тоже, делая ее свидетельницей этого.
Или, может быть, смысл скрывался в прологе, предварявшем каждую сценку. Он не переставал подчеркивать, что каждая женщина, соблазненная им, была необыкновенной красавицей, находившейся в счастливом браке, или известной куртизанкой, — «что, как вы понимаете, означает одно и то же» — женщину высокого положения в обществе: «Выше моего, если это было возможно. Я горжусь тем, что никогда не соблазнял женщин, чье происхождение было ниже моего».
