Дафна дю Морье - Генерал Его Величества
— Они убили сэра Бевила.
Бевил, любезный и воспитанный, сострадательный и милый — он стоил всех наших предводителей вместе взятых. Я чувствовала такую боль, словно он мой родной брат, и была так потрясена, что даже не могла плакать.
— Говорят, — продолжала Матти, — его зарубили алебардой, когда он со своими людьми уже почти одержал победу и обратил врагов в бегство. Силач Тони Пейн, его слуга, посадил Джека на лошадь отца, и тот повел их в бой, и люди, в отчаянии от того, что хозяин убит, сражались, как безумные.
Да, я могла себе это представить. Удар алебардой — и Бевил мертв, его голова расколота каким-то гнусным бунтовщиком, а его сын Джек, которому едва минуло четырнадцать, залезает на белого отцовского жеребца, так хорошо мне знакомого, и, глотая слезы, размахивает мечом, который пока еще слишком велик для него, а воины в серебристо-голубых мундирах, пылая ненавистью к врагу, следуют за ним.
О Боже, Гренвили… Было в их роду что-то загадочное, какой-то чистый неукротимый дух, пронизавший тело и смешавшийся с кровью, который помогал им стоять в ряду корнуэльских лидеров несравненно выше всех остальных. Так, внешне ликуя, а внутри обливаясь слезами, мы, роялисты, встречали новый 1644 год — роковой год для Корнуолла. Король все еще был хозяином здесь, на западе страны, но в других местах набирали силу многочисленные и по-прежнему непобежденные сторонники парламента.
Весной того же года в Лондон приехал один офицер-наемник, служивший в Ирландии, чтобы получить в столице обещанное жалованье. Он намекнул джентльменам из парламента, что если те заплатят ему деньги, он присоединится к их войскам, и они в надежде заполучить себе такого доблестного воина, выплатили ему шесть тысяч фунтов и выложили все свод планы по проведению весенней кампании. Офицер кланялся и улыбался — опасный знак, знай они его хоть немного лучше, — а затем тут же отправился куда-то в карете, запряженной шестеркой лошадей; рядом скакал его кавалерийский отряд, а впереди экипажа развевалось алое знамя с изображенной на нем картой Англии и Уэльса и словами «Англия истекает кровью», написанными поверх золотыми буквами. Когда они прибыли в Бэгшот Хит, офицер вылез из кареты и, созвав людей, спокойно предложил им всем следовать в Оксфорд и драться на стороне короля, а не против Его Величества. Солдаты охотно согласились, и весь отряд отправился в Оксфорд, везя с собой немалые деньги, оружие, серебро, полученные у парламента, а также все секретные сведения, почерпнутые на тайном совете в Лондоне.
Имя этого офицера-наемника, так нагло одурачившего парламент, было Ричард Гренвиль.
7
Стоял апрель 1644 года. Однажды, где-то в конце месяца, ко мне из Редфорда приехал Робин и принялся настойчиво советовать покинуть Ланрест и поселиться, хотя бы ненадолго, у сестры Мери в Менабилли. К тому времени Робин был уже командиром пехотного полка, так как его произвели в полковники, и под началом сэра Джона Дигби участвовал в затянувшейся осаде Плимута — единственного города на западе страны, поддерживающего парламент.
— Мы с Джо решили, — сказал Робин, — что пока не закончится война, тебе лучше не жить здесь одной. Это опасно для любой женщины, тем более для такой беспомощной, как ты. Повсюду бродят дезертиры и отставшие от своих отрядов солдаты, на дорогах полно грабителей… То, что ты живешь здесь одна с несколькими стариками и Матти, очень тревожит нас с братом.
— Но здесь нечего красть, — запротестовала я, — ведь серебряную посуду мы отослали на переплавку в Труро, а что до меня — увечная женщина вряд ли кому-то приглянется.
— Речь не об этом, — возразил Робин. — Мы с Джо и Перси не можем спокойно выполнять свой долг, все время переживая, что ты здесь одна.
Ему пришлось убеждать меня полдня, прежде чем я согласилась, но и тогда с большой неохотой и не избавившись от сомнений.
Уже пятнадцать лет — с того самого дня, когда со мной случилось несчастье — я ни на миг не покидала Ланреста, и мысль о том, что я отправлюсь жить к другим людям, хотя бы и к родной сестре, наполнила меня недобрыми предчувствиями.
Поместье Менабилли было к тому времени уже переполнено родственниками Рэшли, которые приехали к Джонатану, воспользовавшись войной как предлогом, и у меня не было ни малейшего желания пополнить их ряды. Меня раздражали незнакомые люди и необходимость беседовать с кем-либо из вежливости; я привыкла к своему распорядку дня и к тому, что являюсь хозяйкой своего времени.
— Ты сможешь жить в Менабилли точно так же, как в Ланресте, — возразил Робин, — разве что тебе будет там намного удобнее. Матти по-прежнему останется с тобой, у тебя будет собственная комната, куда будут приносить еду, если ты не захочешь есть с остальными. Дом стоит на холме, овеваемый морскими ветрами, вокруг него чудесный сад, где ты сможешь кататься на своем кресле; мне кажется, лучшего трудно желать.
Внутренне я не согласилась, но, тронутая его искренней заботой, промолчала, и не прошло и недели, как мои скудные пожитки были упакованы, дом заколочен, и меня в портшез отнесли в Менабилли.
Как тревожно и странно мне было вновь оказаться в дороге, прошествовать через Лоствитил, увидеть людей, бродящих по рыночной площади, — это была обычная будничная жизнь, которую я, проводя свои дни в Ланресте, уже столько лет не наблюдала. Я почему-то нервничала, и когда выглядывала из-за занавесок своего портшеза, мне становилось не по себе, словно я неожиданно перенеслась в другую страну, язык иобычаи которой мне незнакомы. Однако после того, как мы вышлииз города и поднялись на вершину пологого холма, мое настроение улучшилось, а когда поравнялись с заброшенным редутом в Каслдоре и я увидела перед собой Тайвардрет исинюю гладь залива, мне подумалось, что, возможно, смена обстановки и окружения не будет такой мучительной, как я боялась.
Нам навстречу выехал Джон Рэшли; он скакал по дороге, размахивая шляпой, и на его худом, бледном лице сияла радостная улыбка. Ему исполнилось двадцать три года, но слабое здоровье — с самого детства он страдал тяжелой формой малярии, приступы лихорадочного озноба длились у него порой по нескольку дней — не позволило Джону вступить в армию, и он это сильно переживал. Ему приходилось жить дома, выполняя различные поручения старшего Рэшли. Джон был милым парнем, и к тому же очень ответственным, однако до смерти боялся отца; его жена, моя крестница Джоанна, озорная болтушка с веселыми глазами, казалась его полной противоположностью. Рядом с Джоном скакал его товарищ и одногодок Фрэнк Пенроуз, приходившийся ему троюродным братом. Фрэнк работал у старшего Рэшли секретарем и помощником управляющего.
