Рафаэль Сабатини - Лето Святого Мартина
Он бросил последний взгляд на свое отражение, отрепетировал улыбку и приказал Ансельму пригласить посетительницу. Трессан хотел было отправить своего секретаря прочь, приказав ему убираться ко всем чертям, однако передумал и вернул его, едва тот подошел к двери. Его безмерное тщеславие требовало своего удовлетворения.
— Подожди, — сказал он. — Есть письма, которые надо написать. Дела короля не терпят отлагательства, пусть хоть все вдовы Франции просят об этом. Садись.
Бабилас повиновался. Трессан встал спиной к открытой двери. Его напряженный слух уловил шуршание женского платья. Он прочистил глотку и принялся диктовать:
— Ее величеству королеве-регентше, — здесь он помедлил и, сдвинув брови, глубоко задумался. Затем высокопарно повторил: — Ее величеству королеве-регентше. Записал?
— Да, господин граф. Ее величеству королеве-регентше…
Позади себя Трессан услышал движение и сдержанное покашливание.
— Месье де Трессан, — произнес женский голос, низкий и мелодичный, в котором присутствовали также интонации высокомерия и надменности.
Трессан мгновенно повернулся, сделал шаг навстречу и поклонился.
— Ваш покорный слуга, мадам, — сказал он, приложив руку к сердцу.
— Это честь, которая…
— Которую вы вынуждены оказать, — прервала она и повелительно кивнула в сторону Бабиласа: — Удалите этого малого.
Бледный секретарь, замерев от страха, поднялся со своего места. Он ожидал катастрофы как естественного следствия такой манеры обращения с человеком, наводившим ужас на своих слуг и на весь Гренобль. Но господин Трессан не возмутился, не вышел из себя.
— Это мой секретарь, мадам. Мы работали, когда вы вошли. Я собирался написать письмо ее величеству. Должность сенешала в такой провинции, как Дофинэ, — helas[4], не синекура. — Он вздохнул, как вздыхает человек, мозг которого переутомлен. — Даже на еду и сон почти не остается времени.
— Значит, вам необходим день отдыха, — вымолвила она с холодным высокомерием. — Воспользуйтесь им сейчас же и отложите королевские дела на полчаса ради моих.
Ужас секретаря все возрастал: над головой этой женщины, ждал он, вот-вот разразится буря. Однако господин сенешал, обычно такой вспыльчивый и раздражительный, лишь повторил еще один свой неуместный поклон.
— Вы предугадываете, мадам, те самые слова, которые я собрался произнести. Бабилас, исчезните! — и он небрежно махнул рукой писарю, указывая в сторону двери. — Уберите бумаги в мой шкаф, вон там. Когда мадам уйдет, мы вернемся к письму ее величеству.
Секретарь собрал бумаги, перья, чернильницу и ушел, убежденный, что конец света не за горами.
Когда дверь за ним затворилась, сенешал еще раз поклонился и, глупо улыбнувшись, предложил посетительнице кресло. Она бросила взгляд на кресло, затем примерно с таким же выражением, как на кресло, посмотрела на Трессана, повернувшись спиной к обоим, прошла к камину. Остановившись у огня, она зажала хлыст под мышкой и принялась стягивать длинные перчатки для верховой езды. Это была высокая, превосходно сложенная и необычайно красивая женщина, хотя лучшая пора ее жизни и миновала.
В сумеречном свете октябрьского полудня никто не дал бы ей более тридцати, хотя при ярком солнце можно было бы смело добавить еще лет пяток. Но то, что ее следующий день рожденья будет сорок вторым по счету, — этого нельзя было предположить ни при каком освещении. Ее бледное лицо оттенка слоновой кости словно светилось, резко контрастируя с глянцем волос цвета воронова крыла. Выразительность черных и дерзких глаз под низко опущенными веками с длинными ресницами подчеркивала линия надменно сжатых ярко-алых губ. Нос у нее был тонок и прям, шея и плечи — словно из слоновой кости.
На ней было бархатное платье для верховой езды цвета сапфира, с элегантной золотой шнуровкой поперек корсажа и глубоким квадратным вырезом, украшенное на шее накрахмаленной лентой тонкого полотна, которое во Франции в те времена уже вытесняло из употребления более сложные в изготовлении рюши, и касторовая шляпа с высокой тульей, повязанная золотисто-голубым шарфом и надетая поверх полотняного капора.
Опираясь локтем о резное украшение камина, она продолжала неторопливо снимать перчатки.
Сенешал пристально смотрел на нее, тщетно пытаясь скрыть, что любуется, а его пальцы в это время — пухлые, вялые обрубки — нервно теребили бороду.
— Если бы вы только знали, маркиза, с какой радостью, с каким…
— Я попробую это себе представить в другой раз, — оборвала она его с грубым высокомерием, характерным для нее. — А сейчас мне не до таких пустяков. Грядет неприятность, дружище, серьезная неприятность.
Брови сенешала поползли вверх. Зрачки расширились.
— Неприятность, — повторил он. И его рот, открывшись, чтобы дать выход этому единственному слову, так и не закрылся.
Маркиза, изобразив на лице странную гримасу, стала снова натягивать только что снятую перчатку.
— По выражению вашего лица я могу судить, насколько хорошо вы поняли меня, — усмехнулась она. — Неприятности касаются мадемуазель де Ла Воврэ.
— Неприятности исходят из Парижа, от членов королевского двора? — голос сенешала упал.
Она кивнула.
— Вы сегодня проявляете просто-таки чудеса интуиции, де Трессан.
Он закусил кончик усов, что делал всегда в минуты крайней озабоченности или задумчивости.
— Ах! — наконец воскликнул он, и это прозвучало как выражение мрачного предчувствия. — Рассказывайте дальше…
— Рассказывать нечего. Я вам сообщила суть дела.
— Но в чем именно состоит эта неприятность и кто вам о ней сообщил?
— Друг из Парижа дал мне знать, и его посыльный, к счастью, хорошо справился со своим делом, иначе месье де Гарнаш был бы здесь прежде него и безо всякого предупреждения.
— Гарнаш… — как эхо повторил граф, — кто такой этот Гарнаш?
— Посланник королевы-регентши. Она направила его сюда, чтобы убедиться, что с мадемуазель де Ла Воврэ обходятся справедливо и великодушно.
При этих словах Трессан застонал и заломил руки — это выглядело бы очень трогательно, не будь нелепо.
— Я предупреждал вас, мадам! Я знал, чем это кончится, — почти рыдал он. — Я говорил вам…
— О, я помню все, что вы мне говорили, — отрезала она. — Вы можете избавить себя от повторения этого. Что сделано, то сделано, и я не желаю — не желала бы — ничего менять. Королева мне не указ, я хозяйка Кондильяка, мое слово — единственный закон для моих людей, и я постараюсь, чтобы так оно и впредь оставалось.
