Томас Шерри - Ночные откровения
Вир, улыбнувшись, промолчал.
— Нет, — закатила глаза леди Кингсли. — Вы бы желали познакомиться с подходящими для брака молодыми людьми, со столькими, сколько возможно уместить под одной крышей.
— Ну и где же вы собираетесь набрать полный дом завидных холостяков? — полюбопытствовал Холбрук.
— Собрать приманку — самое легкое, — небрежно отмахнулась леди Кингсли. — Проблема в том, что я не могу просто так явиться в Хайгейт-корт и представить джентльменов. Вот уже три месяца, как я арендую жилище по соседству, но до сих пор не встречалась с этой девушкой.
— Можно? — указал Вир на лежавший на Холбруке отчет. Холбрук бросил ему документ, и, поймав его, маркиз принялся перелистывать страницы.
Особняк Эдмунда Дугласа, в котором тот проживал с 1877 года, был построен по его собственному проекту. По всей стране выросло множество таких усадеб нуворишей, сколотивших состояние благодаря торжеству «парового века».
В это довольно заурядное здание оказалось сложно проникнуть. Обычная кража с взломом не удалась. Попытка внедрить своего человека в ряды слуг тоже провалилась. А ввиду слабого здоровья миссис Дуглас семья почти ни с кем не общалась, что не позволяло использовать другие, общественно приемлемые, способы попасть в дом.
— Устройте у себя какое-нибудь домашнее бедствие, — посоветовал Вир. — Тогда у вас появится предлог обратиться к соседке.
— Уже думала об этом. Но как-то не решусь повредить крышу — или трубы — арендованного особняка.
— А ваши слуги не могут заболеть чем-то ужасным, но не заразным? — спросил Холбрук. — Как насчет повального приступа поноса?
— Холбрук, ведите себя прилично. Я не химик и не собираюсь травить собственных слуг.
— А как насчет нашествия крыс? — предложил Вир, большей частью ради шутки.
— Что вы имеете в виду? — содрогнулась леди Кингсли.
— Выпустите в помещении десяток-другой крыс, — пожал плечами маркиз. — Ваши гости с визгом бросятся на улицу. К тому же, крысы не причинят строению большого вреда, если крысолов немедля приступит к работе.
— Великолепная мысль, дружище, — выпрямился Холбрук. — Я как раз знаю человека, который разводит мышей и крыс для научных лабораторий.
Это не удивило Вира. У Холбрука была масса необычных и невероятно полезных знакомств.
— Нет, отвратительная идея, — воспротивилась леди Кингсли.
— Напротив, полагаю, это просто гениально, — упорствовал Холбрук. — Дуглас поедет в Лондон на встречу со своим адвокатом недели через две, верно?
— Верно, — кивнул Вир.
— Значит, времени достаточно, — снова откинулся на кушетку Холбрук. — Считайте, дело сделано.
— Терпеть не могу крыс, — поморщилась леди Кингсли.
— За королеву и отечество, мадам, — произнес Вир, поднимаясь. — За королеву и отечество.
— Забавно, что вы упомянули королеву и отечество, милорд, — забарабанил пальцами по губам Холбрук. — Я только что получил донесение о шантаже некоего члена королевской семьи, и…
Но Вир уже ушел.
Глава 2
Двумя неделями позже
Мисс Элиссанда Эджертон застыла перед домом в Хайгейт-корте. По ее черному зонтику стучал дождь, холодный серый туман заволакивал все вокруг, кроме подъездной дороги.
На дворе август, а кажется, будто уже ноябрь.
— Счастливого пути, дядюшка, — улыбнулась она стоявшему перед ней мужчине.
Эдмунд Дуглас улыбнулся в ответ. Притворные нежные чувства служили ему развлечением. «В этом доме не плачут, милая Элиссанда, понимаешь? Посмотри на свою тетю — ей недостает силы или ума, чтобы улыбаться. Ты же не хочешь быть похожей на нее?»
Даже в шестилетнем возрасте Элиссанда знала, что не хочет быть такой же бледной и хнычущей тенью, как ее тетушка. Она не понимала, почему та все время плачет. Но всякий раз, когда тетя Рейчел начинала лить слезы, а дядя, положив руку на вздрагивающие плечи, отводил жену в ее комнату, Элиссанда выскальзывала из дома и убегала так далеко, как только отваживалась, и ее сердечко колотилось от страха, отвращения и гнева, жегшего, словно раскаленные уголья.
Вот так она научилась улыбаться.
— Спасибо, милая, — ответил Эдмунд Дуглас, но даже не двинулся к ожидавшему экипажу. Ему нравилось затягивать прощание — девушка подозревала, что дяде прекрасно известно, как сильно она жаждет его отъезда. Ее улыбка стала еще шире.
— Позаботься о тете, пока меня не будет, — сказал он, поднимая глаза на окно спальни своей супруги. — Ты же знаешь, как она мне дорога.
— Конечно, дядюшка.
По-прежнему улыбаясь, Элиссанда наклонилась и поцеловала дядю в щеку, сдерживая отвращение так искусно, что дух захватывало.
Он требовал выказывать родственные чувства перед слугами. Не каждый лицемер способен скрывать свою злобную сущность настолько хорошо, чтобы обмануть даже собственных слуг. В деревне можно было услышать сплетни о сквайре Льюисе, щиплющем горничных за мягкие места, или о миссис Стивенсон, разбавляющей водой пиво для челяди. Но единственным бытующим мнением о мистере Дугласе было всеобщее восхищение его мученическим долготерпением: ведь миссис Дуглас так больна — и вообще малость не в себе.
Наконец дядя уселся в карету. Сгорбившийся в своем макинтоше[3] кучер хлестнул вожжами, и колеса заскрипели по мокрому гравию. Элиссанда махала вслед карете, пока та не скрылась за поворотом, затем опустила руку и сбросила с лица улыбку.
* * *
Лучше всего Виру спалось в едущем поезде. Ему случалось садиться в следующий из Лондона в Эдинбург «Шотландский экспресс» исключительно ради крепкого восьмичасового сна.
Поездка в Шропшир была раза в два короче, к тому же включала несколько пересадок. Тем не менее, она ему понравилась, пожалуй, даже больше, чем любая другая со времени его короткой дремы по пути из Лондона в Глостершир. Там он провел последние две недели, разыскивая план военного вторжения, странным образом «утерянный» Министерством иностранных дел. Очень деликатное задание, учитывая, что план затрагивал немецкие колонии в Юго-Западной Африке, а отношения с Германией и без того были натянуты до предела.
Вир решил проблему, не допустив ни малейшего намека на международный скандал. Однако радость от успеха была несколько смазанной: маркиз вел двойную жизнь ради торжества справедливости, а не для спасения глупцов, не способных уберечь важные документы.
Но даже когда расследуемое дело утоляло его жажду правосудия, удовлетворение все равно было приглушенным и непродолжительным — как мерцание тлеющих угольков, почти превратившихся в пепел — а за ним приходила длящаяся неделями усталость. Свинцовая опустошенность, не исчезающая даже после крепкого и продолжительного сна.
