Кэтрин Коултер - Магия страсти
— Я не дьявол. И не имею с ним ничего общего. Это совершенно иная сущность. Так ты выплатишь свой долг мне?
— Да, если я действительно жив.
И тут меня пронзила боль, настолько жуткая, что в это мгновение я бы приветствовал смерть как спасение. Рана на боку открылась. Я чувствовал, как плоть отдирают до самых костей, чувствовал, как вываливаются из живота внутренности. Я страшно завопил во тьму. Критский огонь взметнулся высоко: безумный, буйный, синий. Но боль стихла так же внезапно, как началась. Критский огонь успокоился.
— Почувствовал смертельный удар упавшей мачты? Я так задыхался, что не сразу смог ответить: слишком жива еще была память о нечеловеческой боли.
— Да. Я понял, что от гибели меня отделяло мгновение, так что, вероятно, она меня настигла или…
В этом черном голосе послышались веселые нотки… опять слишком глухие. Опять неестественные.
— Или что?
— Если я действительно жив, значит, ты волшебник, колдун, чародей, хотя не уверен, что между этими титулами существует большая разница, а может, тебя прислали сверху или снизу. Невиданное, непонятное создание. Самому мне не понять. А ты не объяснишь. Но ты нуждаешься во мне, потому что обещал не вмешиваться.
Не вмешиваться? Странно бескровное слово, лишенное тени угрозы или страсти. Подобное обещание может дать засидевшаяся в девках тетушка, не находишь?
— Ты выплатишь мне свой долг?
Я понял, что надежды нет. Он не отступит.
— Да. Я выплачу свой долг.
Критский огонь погас, и я погрузился во мрак, казавшийся чернее сердца грешника. Я был один. Но не слышал удалявшихся шагов. Ни звука. Ни какого-либо движения. Даже чужого дыхания в неподвижном черном воздухе. Только мое собственное.
Но в чем заключается мой долг?
Я заснул. Мне снилось, что я сижу за пиршественным столом и поглощаю обед, достойный самой доброй королевы Бесс. Блюда подавали невидимые руки: жареный фазан и другая экзотическая дичь, а на десерт — финики, и фиги, и сладкие лепешки, подобных которым я до этого не пробовал. Все было великолепно, а терпкий эль из золотой бутылки согрел внутренности и пролился в меня как целящее материнское молоко. Я был сыт. Я был доволен.
Неожиданно свет стал ярче, и передо мной появилась девочка с волосами, красными, как закат на Гибралтаре, и заплетенными в не тугую, ниспадавшую по спине косу. Глаза ее были синими, как ирландская речка, на носу — россыпь веснушек. В этом ослепительном сне она казалась такой реальной, что казалось, я могу протянуть руку и коснуться ее. Девушка откинула голову и запела:
О красоте безлунной ночи грежу я.
О силе и безмерной мощи грежу я.
О том, что больше я не одинока,
Хоть знаю: смерть его и смертный грех ее — со мной навеки.
Юный голос, мелодичный и нежный, вызвал во мне чувства, о существовании которых я не знал доселе. Чувства, способные разбить мне сердце. Чья смерть? Чей смертный грех?
Она снова спела песню, на этот раз тише, и снова ее голос проник мне в душу.
Я слушал печальную мелодию и тревожившие меня звуки, и на глаза наворачивались слезы.
Что знала эта девочка о грехе и смерти?
Она замолчала и медленно шагнула ко мне. Хотя я сознавал, что вижу сон, мог бы поклясться, что ощущаю ее дыхание, слышу легкие шаги.
Она улыбнулась и заговорила со мной. И одновременно стала таять в теплом воздухе. Но на этот раз ее слова ясно отпечатались в мозгу: «Я — твой долг».
Глава 2
Настоящее
22 апреля 1835 года
Лондон
Николас Вейл стоял у стены большого бального зала, украшенного десятками красно-белых шелковых флажков, свисавших с потолка. Расстояние между каждым было выверено с поистине военной точностью.
— Мы пытались воссоздать обстановку средневекового королевского турнира. Весьма правдоподобная имитация, не находите, милорд? — гордо спросила леди Пинчон с огромным фиолетовым тюрбаном на голове.
Николас вежливо согласился, выразив сожаление, что ни один рыцарь на коне не сможет подняться по лестнице в этот великолепный зал. Выслушав столь сомнительный комплимент, леди Пинчон надолго впала в задумчивость.
В зале собралось так много людей, что духота была невыносимой. В люстрах горели сотни свечей. Пот выступил на лбу и спине Николаса. Из длинного ряда стеклянных дверей, выходивших на большой каменный балкон, по крайней мере, две были открыты, но в воздухе не ощущалось ни малейшей свежести.
Ему было жаль женщин. На каждой по пять нижних юбок: он узнал это, раздевая любовниц. Здесь не менее двухсот дам, и значит, в общей сложности тысяча юбок. Уму непостижимо. А платья! Дамы казались изысканными десертами в ярдах и ярдах тяжелой парчи, атласа и шелка всех цветов, отделанных тесьмой и оборками, с увядшими цветами и драгоценностями в волосах. Все это вместе взятое весило не менее доброго стоуна.[1]
Воображение Николаса разыгралось до такой степени, что он живо представил пенную гору нижних юбок посреди бального зала. Поверх, как глазурь на торте, навалены платья, и вся груда переливается драгоценными камнями, ранее украшавшими мочки ушей, шеи и запястья. А это означало, что женщины остались совершенно голыми. Ничего не скажешь — картина, способная вскружить голову любому мужчине.
Но тут он увидел невероятно раздобревшую молодую матрону, чьи многочисленные подбородки подрагивали словно желе, когда она смеялась, и соблазнительное зрелище мгновенно улетучилось.
Мужчины со своей стороны выглядели настоящими щеголями в застегнутых, приталенных, длиннохвостых черных фраках, с крахмальными рубашками и искусно завязанными галстуками. Несмотря на чопорный гордый вид, они, несомненно, весьма страдали от жары.
Николас точно знал, каково им приходится, поскольку был одет точно так же. Женщины по крайней мере, могли наполовину обнажить грудь, платья почти сползали с покатых белых плеч.
Он уже подумывал обойти зал, как бы невзначай дергая за лифы вечерних нарядов, дабы посмотреть, что из этого выйдет, но голые плечи совершенно не гармонировали с абсурдно длинными рукавами. Если уж он вынужден терпеть эти рукава, стоило бы по крайней мере, выследить того безумного женоненавистника, который их изобрел. Неужели с целью сделать женщин более желанными? На самом же деле женщине требовалось немало сил, чтобы справиться со столь неуклюжими деталями костюма. Придумал же кто-то такую идиотскую моду!
Но пора заняться делом.
Он поднял голову: волк, почуявший добычу. Его охота, кажется, подходит к концу: она здесь, как он и предполагал. Он чуял ее. Тонкие волоски на руках стали дыбом, как только в ноздри ударил ее запах.
