Розалинда Лейкер - Танцы с королями
Постепенно поиски жилья переместились из центра деревни на ее окраины. Ведь что ни говори, а Версаль, стоявший на главном тракте, соединявшем Париж с Нормандией, располагал лучшими возможностями для приюта путешественников, нежели близлежащие деревушки. Однако некоторые придворные, вконец отчаявшись, направили свои стопы в Кланьи, Сен-Сир и Трианон в надежде хоть там найти себе место. Однако им не было известно, что в этих дотла разоренных селениях положение обстояло еще хуже, чем в Версале.
С трудом выскочив из-под колес одного из таких отъезжавших экипажей, слуга Огюстена, который шел с той стороны улицы, где в длинный ряд расположились грязные домишки из неотесанных булыжников, запыхавшись, доложил:
— Все комнаты уже заняты. Лишь в конце есть один дом, где рожает женщина, и поэтому там никто не решился остановиться.
Огюстен недоверчиво поднял брови:
— Ты хочешь сказать, что места там хватает, но нас не желают впускать?
— Но эта женщина вот-вот родит!
— Прочь с дороги! — Огюстен ловко соскочил с коня и, повернувшись к троим спутникам, повелительно взмахнул рукой. — Вперед, мои друзья! Даже если бы в жилах роженицы текла Королевская кровь, никто не отнял бы у нас законного права присутствовать при родах, не говоря уже о какой-то простой крестьянке!
Он направился к указанной хижине. Заулюлюкав и завопив, словно бросаясь в атаку на вражеские укрепления, троица соскочила наземь и бросилась вперед за своим предводителем. Дверь была закрыта на щеколду, но Огюстен молодецким ударом ноги распахнул ее; друзья следовали по пятам. Шпоры их сапог цокали о каменные плиты, которыми был выложен пол лачуги. Они оказались посреди единственной, не слишком просторной комнаты, в которой и спали, и ели, и готовили пищу, и отправляли ночью естественные потребности. Мебель явно не отличалась разнообразием и изысканностью стиля и состояла из грубо сколоченного стола, большого ларя и широких скамеек. В помещении стояла невыносимая духота, ибо окна были наглухо закрыты. Около кровати в дальнем углу хлопотала повивальная бабка в запачканном фартуке. Рукава ее блузы были закатаны выше локтей. При виде непрошеных гостей ее лицо исказилось от гнева. Она тут же закрыла простыней широко расставленные и задранные кверху голые ляжки женщины, которая издавала непрерывные стоны. Воинственно подбоченившись, повивальная бабка произнесла тоном, не терпящим возражений:
— Господа! Вы должны немедленно уйти! Мадам Дремонт не в состоянии принять постояльцев. Вам здесь не место.
Раздался душераздирающий вопль роженицы, и акушерка вынуждена была срочно вернуться на свой пост и оставить попытки выдворить молодых людей. Ее подопечная, корчась в предродовых схватках, чуть приподняла голову с подушки и с трудом проговорила:
— Кто пришел?
Повивальная бабка протянула было руку с намерением задернуть прикроватный полог, но ее движение запоздало. В глазах Жанны Дремонт появился панический ужас, когда она увидела четырех дворян, медленно приближавшихся к ее кровати. Она начала истерически визжать и, отпустив веревку, натянутую поперек ложа, судорожно вцепилась в руку акушерки.
— Прогоните их! Неужели я и так недостаточно настрадалась сегодня?
Огюстен откинул до конца полог, державшийся на кольцах, и посмотрел на роженицу. Жанне Дремонт было около тридцати пяти лет, но выглядела она значительно старше. Ее старило худое, костлявое тело. Выцветшие, кое-где рыжеватые волосы потемнели от обильного пота, струившегося по всему телу, а душевные и физические муки были столь велики, что роженица до крови прокусила нижнюю губу. Сострадание к несчастной тронуло сердце мушкетера.
— Не тревожьтесь, мадам, — участливо заверил ее Огюстен, в действительности бывший совсем не злобным, добродушным человеком. — Нам вовсе не нужна ваша постель. Несколько чистых простыней и по охапке чистой соломы — вот и все наши потребности.
Жанна со свистом втянула в себя воздух и попыталась ответить, но тут острая боль пронзила ее тело. Ей начало казаться, что она находится в центре какого-то страшного кошмара. Откуда-то сверху на нее наплывали мужские лица, корчившие издевательские рожи и смеявшиеся сатанинским гулким смехом, улюлюкая и подбадривая ее, словно лошадь, которая мчалась к победному финишу. Она не знала, что даже королеве Франции приходилось терпеть точно такой же позор, публичных родов. Времени для препирательств не оставалось, и потому повивальная бабка, растолкав зрителей, встала у края постели, приготовившись принять младенца. В этот момент все приличия были отброшены в сторону. Простыня, которой бабка пыталась было прикрыть роженицу, слетела на пол. Жанна закричала так, что у нее самой заложило уши. В последнем титаническом усилии ее тело изогнулось дугой, и вместе с безумной болью она почувствовала толчок, а затем некоторое облегчение. Сначала показалась голова ребенка, а затем с губ Жанны сорвался крик, больше похожий на вой волчицы, и в этом шуме под аплодисменты четырех мушкетеров роженица окончательно исторгла из себя младенца. Один из дворян, которого все называли Огюстеном, сообщил ей эту новость раньше повивальной бабки:
— Это девочка! У вас родилась прекрасная дочурка, мадам!
В изнеможении Жанна опустилась на перину из гусиного пера. Ее глаза закрылись, а на губах появилась блаженная улыбка. Теперь ей было безразлично все на свете. Младенец вдруг издал мощный рев, который показался Жанне нежной мелодией. После нескольких неудачных родов, когда дети появлялись на свет мертвыми, и выкидышей, ей, наконец, удалось родить живого ребенка.
— Подайте ее мне, — радостным шепотом умоляла она.
Повивальная бабка перерезала пуповину и завернула младенца в кусок чистого холста. Когда она собиралась подать ребенка матери, Огюстен вдруг вырвал у нее из рук этот сверток и поднял высоко в воздух, произнося при этом ласковые слова.
— Вы похожи на нераспустившийся маленький цветок, мадемуазель! — пошутил он, закружившись с младенцем по комнате.
Друзья обступили его со всех сторон и стали дурачиться, громко хохоча и толкая друг друга. Жанна Дремонт, беспомощно лежавшая на кровати, в безмолвной мольбе протянула к ним руки. Она опасалась, что молодые люди начнут перекидывать ее дочку друг другу, как мяч.
— Отдайте ее мне, сир, умоляю вас!
Огюстен не обращал на ее жалобные призывы никакого внимания, продолжая обращаться к младенцу, который уставился на него своими бессмысленными глазами, часто моргая чуть припухшими веками. Из легких девочки время от времени вырывался протяжный рев.
