Диана Крымская - Черная роза
— Нет, все это — правда; с ней и с вашим внуком все в порядке; что касается графа де Монсегюр, — то его ранил сам герцог Черная Роза, в честном поединке, в схватке один на один. И после этого люди вашего зятя сложили оружие…
— Его ранил герцог — в честном поединке? Не может этого быть! Де Монсегюр — лучший меч Лангедока! — воскликнул старый граф.
— Ну, а Черная Роза — лучший клинок Французского королевства, а, возможно, и всей Европы, — гордо отвечал де Брие. — Ваше сиятельство, недоверие — плохой советчик… Почему бы вам прямо не взглянуть в глаза реальности? Уже почти все ваши сторонники либо мертвы, либо сдались, либо бежали за границы Франции… Осталась лишь горстка повстанцев, но и они скоро будут, милостью Божьей, раздавлены…
— Тогда к чему ваш визит, ваши переговоры со мной? — резко спросил Руссильон. — Пусть ваш герцог осаждает замок… или берет его приступом!
— Дело в том, господин граф, что вы — наиболее знатный и уважаемый дворянин в провинции Лангедок. Вы могущественны и богаты. К вашему мнению прислушиваются, с вами считаются. К тому же вы, в отличие от многих бунтовщиков, не изменили нашей святой католической вере. И к вам, — и это самое главное, — у нашего государя особое, отнюдь не враждебное, как вы, наверное, полагаете, отношение. Его величество хорошо помнит вас и ваши прежние заслуги перед французским престолом. Если вы склоните перед королем голову и вновь признаете его законным и единственным своим сюзереном, вашему примеру последуют многие другие… И вот поэтому я и должен вручить вам второе послание — лично от его величества.
— Послание… короля? — изумленно воскликнул Руссильон.
Де Брие расстегнул золотой замочек на висевшем у него на поясе, рядом с мечом, бархатном футляре, достал оттуда свиток и, благоговейно приложившись губами к большой красной печати, передал его собеседнику.
Невольно дрогнувшей рукой, не в силах скрыть волнение, старик взял свиток и, сломав печать, прочел содержание королевского послания.
Затем, ещё более изумленно, он воззрился на де Брие.
— Что же это? — воскликнул Руссильон. — Как же так? Ни слова о моем бунте… о восстании против королевской власти… И потом — это предложение? Должен ли я поверить?
— Обязаны, — серьезно отвечал молодой человек. — Письмо написано пять дней назад в Париже, в королевском дворце, и доставлено лично мною сюда, в лагерь герцога Черная Роза. Монсеньор приказал мне немедленно ехать к вам в качестве парламентера… Вернее, писем государя было два — одно из них предназначалось герцогу, и он отнесся к нему как к повелению, требующему немедленного повиновения.
Что касается письма его величества к вам, граф, — король Людовик продиктовал его мне сам, и мне известно его содержание, — то государь, действительно, не называет вас бунтовщиком, не выражает ни слова неодобрения вашими действиями. Наш наихристианнейший король — само милосердие. Вы полностью прощены, — и главным доказательством оного служит предложение его величества.
— Выдать одну из моих дочерей за близкого родственника Людовика?..
— За одного из его кузенов, — подтвердил молодой человек.
— Но… Но это же огромная честь! — ошеломленно произнес Руссильон.
— Да, вы правы. Ни один из лангедокских вельмож ещё не вступал в такое близкое родство с членом королевской фамилии. И теперь-то, граф, я надеюсь, вы удостоверились, что милость его величества безгранична, и что вы прощены окончательно, — если, конечно, вы не отклоните столь лестное для вас предложение союза.
— И кому же из кузенов короля предназначается рука одной из моих дочерей?
— Герцогу Черная Роза, — отвечал де Брие.
— Но… разве герцог — кузен короля? — недоверчиво спросил Руссильон.
— Да, мне понятно ваше удивление, граф, — улыбнулся де Брие. — Таинственность, которой окружено имя этого человека, его мужество, сила, жестокость, витающий над его головой ореол неуязвимости; наконец, его маска и белый плащ с черной розой, — всё это вы, вероятно, как человек просвещенный и проницательный, сочли неким дешёвым трюком, желанием какого-то возгордившегося ничтожества (возможно, даже не дворянина) превратиться в человека-легенду, внушающего и черни, и знати безмерный ужас, и способного одним своим видом обратить в бегство врагов.
— Да… что-то в этом роде я и думал, — сказал Руссильон.
— На самом же деле, знайте, что весь этот маскарад вынужденный, что Черная Роза скрывает свое лицо под маской и свое настоящее имя за выдуманным прозвищем совсем по другим причинам. И, когда я назову вам подлинное его имя, — надеюсь, граф, вы сохраните его в тайне ото всех, — вы, полагаю, поймете герцога. — И, наклонившись к уху графа, де Брие прошептал несколько слов, заставивших старика поднять удивленно брови.
— Да, да, я сказал вам чистую правду… Теперь, когда вам все известно, — каков будет ваш ответ на предложение его величества?
Руссильон опять дернул себя за ус. Он понимал, что дело его партии скоро будет проиграно, соратники, в большинстве своем, либо погибли, либо сдались; к тому же он уже давно начал и сам сомневаться в справедливости этого дела, — слишком много пролилось крови, в том числе и невинной. Да и отец Игнасио, капеллан замка, не раз говорил графу, что бунт против помазанника Божьего — страшный грех, идущий от диавола.
Да, милость французского государя была безгранична, — его, графа, дочери, — его, взбунтовавшегося против своего короля! — предложить стать женой двоюродного брата его величества! Но гордость и честь старика восставали при мысли о капитуляции — пусть и такой почетной.
«Не лучше ли и достойнее — идти до конца, не сдаваться и умереть в бою, не посрамив славы и чести моих благородных предков? — спрашивал себя старик, подойдя к одному из окон залы, выходящему во внутренний двор замка. Взгляд его остановился на людях, сидящих и лежащих, — кто — на каких-то тряпках, кто — на голых камнях. Все они, оборванные, измученные и истощенные, были не постоянные обитатели замка, а сбежавшиеся сюда со всех окрестностей крестьяне-вилланы, до смерти напуганные приближением войска герцога Черная Роза и в панике бросившие свои жалкие лачуги и скудные пожитки на произвол судьбы.
Глядя на этих несчастных, граф понял, — он не сможет отказаться от предложения Людовика. Да, сам он и его немногочисленные воины готовы были сражаться и погибнуть — в бою ли, или под пыткой после пленения, — но эти жалкие людишки, жмущиеся к стенам замка, как слепые щенки к бокам матери-суки?… Ведь они тоже, после взятия Руссильона, станут жертвами, невинными жертвами и, прежде всего, его, своего сюзерена, упрямства и несгибаемой гордости. А его дочери, его любимые четыре дочери? Что станет с ними, когда замок падет?.. Страшно подумать!
