Розмари Роджерс - Ложь во имя любви
Сколько же месяцев – или лет? – прошло, прежде чем она стала достаточно зрелой женщиной, чтобы понять, что ее отношения с мужем нельзя считать нормальными?
Мужья и жены высшего света не слишком часто ищут общества друг друга. Чаще она спала в одиночестве, но не видела в этом ничего необычного.
Ей не с кем было поделиться сомнениями: рядом не было умудренной опытом женщины, которая предупредила бы ее, посоветовала бы не торопиться с замужеством. Единственным напутствием, которое она получила, были слова Конэла, произнесенные его обычным грубым тоном: «Помни, что ты обещала повиноваться мужу и во всем ему подчиняться. Это все, что тебе следует знать, сестра». Сказав так, он обменялся с Лео взглядами, понять которые ей не было дано – тогда…
После отъезда из Ирландии жизнь Пегги была слишком полна новизны, слишком часто вызывала недоумение, чтобы у нее возникло желание поразмыслить о своем поспешном браке и о холодном, далеком от нее мужчине, которому было суждено стать ее нареченным.
Первым делом он привез ее в свое родовое поместье на пути в Корнуолл, где познакомил со своими родителями. Его отец, герцог Ройс, оказался немощным и желчным старикашкой. Едва приподняв при ее появлении одну косматую бровь, он кивнул и проворчал: «Ты поступаешь верно – и своевременно. Я говорил, что женитьба – единственный способ».
Старший брат Лео, виконт Стэнбери, находился где-то в Европе; младший, Энтони, сжалился над ней, потряс ей руку и торопливо пожелал удачи.
После Корнуолла они много путешествовали, и ее никогда не оставляло чувство усталости. Навещая с ней родственников и друзей, Лео всюду оставлял ее на их попечение. Далее последовало несколько месяцев в Лондоне – сплошной круговорот примерок ослепительных нарядов и бесконечная череда приемов, после которых она падала с ног от усталости и недосыпания и была только благодарна супругу за то, что он не досаждает ей своим присутствием. Сестра Лео, леди Хезер Бомон, повсюду водила ее за собой и следила, чтобы она со всеми знакомилась, и по всякому случаю облачалась в подобающие туалеты, и пользовалась надлежащими украшениями. В Лондоне в их распоряжение был предоставлен роскошный дом герцога, где Пегги научилась вести учет домашних расходов и управлять огромным штатом прислуги.
Однако не успела она привыкнуть к лондонской жизни, как они снова пустились в путь, на сей раз через океан, ибо отец передал Лео крупную плантацию в американской колонии Северная Каролина.
Лео стал еще красивее, хотя его лицо уже приобрело отпечаток распутной жизни. Пегги привыкла к его неизменной холодности и строгой официальности по отношению к ней. Она знала, что многие женщины не могут скрыть зависти и шепчутся, что ей посчастливилось иметь на редкость верного мужа. Они не могли знать, что муж, считая ее совсем непривлекательной, навещает ее лишь изредка, да и то после изрядной порции бренди; что никогда не раздевает ее догола, а лишь неуклюже пользуется в темноте ее телом, причиняя ей боль, словно для него невыносимо видеть ее лицо и наготу. Она не имела никакого представления о том, что должно происходить между мужчиной и женщиной, поэтому, слушая его брань и морщась от боли, она обвиняла себя в неопытности. Лео был настоящим красавцем мужчиной, воплощением аристократического совершенства, поэтому вина полностью лежала на ней. Ей не приходило в голову роптать на то, что он предпочитает ее обществу компанию дружков. Лишь много-много позже она поняла наконец, какими дьявольскими страстями одержим ее муж и какого разнузданного распутства требует его нечестивая душа…
В Каролине Лео оказывал содействие армии, в связи с чем отсутствовал неделями, а то и месяцами. За урожаями следил управляющий, все работы выполняли рабы. Рабыни расчесывали длинные роскошные волосы Пегги и не давали шагу ступить самостоятельно. Она пристрастилась к чтению – сначала просто от скуки и одиночества, беря наугад, неуверенно книги в огромной библиотеке и проклиная свое дурное образование. Потом, увлекшись и оценив, какая бездна познаний находится у нее под самым носом, она принялась поглощать книги со все возрастающей жадностью. Книги, посвященные искусству, истории, философии, даже музыке, открывали ее изголодавшемуся, пытливому уму новые миры. Она забыла об одиночестве, потому что всегда могла укрыться от него в собственном тайном мирке; все меньше страдая от прежней удушающей стыдливости и тревоги, она перезнакомилась с семьями владельцев соседних плантаций, обнаружив, что беседовать с людьми совсем не трудно и даже приятно.
Лео, наезжая домой, выражал удовлетворение тем, что она «вылезла из прежней тусклой скорлупы». Сама Пегги, привыкнув к ленивой, беспечной жизни, почти обрела удовлетворение.
И тут…
Потом она клеймила себя, снова и снова мучилась вопросом, стоило ли внезапно осознавать свое женское естество с его глубоко запрятанными страстями, чтобы потом в один миг всего лишиться. Впоследствии ей уже не было суждено вернуть былое спокойствие, порождавшееся неведением о том, что значит жить в полную силу.
Сначала, когда это только случилось, она чувствовала лишь нестерпимый страх. Ей казалось, что все происходит во сне, – одно это и спасло ее, позволило сохранить самообладание, справиться с глубоким отчаянием, избежать участи спасающихся бегством женщин, которая наполняла сердце любого человека леденящим ужасом: кровь, остановившийся взгляд, раскроенный томагавком череп.
Угодить в лапы к индейцам! Такое происходило только с другими – женами и детьми бедных поселенцев. Но чтобы c ней – леди Маргарет Синклер, хозяйкой одной из крупнейших плантаций в Северной Каролине!..
«Лео скажет, что я сама во всем виновата, – поймала она себя на глупой мысли во время бесконечного подневольного марша в глубь непроходимых лесов и топких болот. – Не сочти я своим долгом навестить бедняжку миссис Ратерфорд, впервые произведшую на свет дитя, поскольку на много миль вокруг нее, по моему разумению, не было других женщин, ничего бы не случилось… Как выяснилось, с роженицей было кому посидеть, так что мне вовсе не следовало…»
Но что толку изводить себя упреками? Спустя некоторое время она сосредоточилась на одном – как удержаться на ногах: падение означало неминуемую смерть, а она уже успела обнаружить, что не желает умирать.
Память смилостивилась над ней и дала осечку – в голове завертелись обрывки смутных воспоминаний; потом им на смену пришла одна-единственная картина, становившаяся все обширнее и ярче: перед ее мысленным взором предстало лицо Жана, каким она увидела его первый раз в жизни.
Он был брюнетом, как и она, но глаза его имели редкостный зеленовато-серый оттенок наподобие поверхности озера в ненастный день. К ее удивлению, первые его слова, обращенные к ней, были произнесены по-французски.
