Филиппа Грегори - Меридон, или Сны о другой жизни
— У меня есть для него покупатель, — последовал ответ. — Один фермер хочет купить его для своей дочери. Но он должен быть готов к следующей неделе.
— Ну так я и приготовлю его к следующей неделе, — опять предложила я, — а сегодня повожу его на корде.
Отец искоса взглянул на меня и позвал: «Займа!» При этом крике из фургона выскочила моя мачеха и выжидающе остановилась.
— Иди подержи ее! — сказал он мне, кивнув на лошадь. — Я хочу воды.
И он пошел к телеге. Я как дура стояла и ждала, пока он пройдет мимо меня. Но, едва поравнявшись со мной, он резко бросился на меня и заломил мне руку за спину с такой силой, что я даже услышала, как затрещала кость.
— Немедленно садись на пони, — прошипел он мне в ухо, — или я так выпорю тебя, что ты не сможешь сидеть ни на нем, ни на чем другом целую неделю.
Я попробовала вырваться, но безрезультатно. Моя мачеха стояла, ковыряя в зубах и наблюдая эту сцену. Она никогда не вступалась за меня, беспокоясь только о себе, чтобы мои крики не разбудили ее собственного ребенка.
— Ладно, сяду. — Я посмотрела на отца взглядом таким же каменным, как и у него. — Но он тут же сбросит меня. Я опять сяду, и он опять сбросит. Мы так ничего не добьемся. Если б у тебя в голове было столько мозгов, сколько в желудке пива, ты бы понял это.
Прежде я никогда не разговаривала с ним так. От страха у меня даже заболел живот. Отец не сводил с меня глаз.
— Садись на лошадь, — повторил он.
Ничего не изменилось.
Он подвел ко мне пони, я выждала мгновение и прыгнула в седло. Едва почувствовав мою тяжесть, бедная лошадка взбрыкнула, как коза, и замерла, дрожа. Затем, будто поняв, что ее свободе пришел конец, она встала на дыбы, вырвав поводья из рук отца. Этот дурак, конечно, выпустил их, и теперь пони была предоставлена полная свобода. Я скрючилась на его спине, вцепившись в гриву мертвой хваткой, а он принялся скакать, то наклоняя голову вниз и вскидывая задние ноги, то становясь на дыбы и колотя воздух передними копытами, в попытках избавиться от меня. Мне ничего не оставалось, кроме как держаться за гриву пони и надеяться, что отец сумеет схватить поводья и придержать его, пока я не слезу. Я видела, что отец уже приближается к этому норовистому животному, но тут пони резко отпрыгнул в сторону, я не удержалась и тяжело рухнула на землю.
Лежа на боку, я инстинктивно пригнула голову и увидела, как в дюйме от меня просвистело тяжелое копыто, потом испуганный пони унесся на другой конец поля. Отец бросился за ним, даже не посмотрев в мою сторону. Мачеха по-прежнему занималась своими зубами, безучастно глядя на меня. Когда я по ночам плакала, оттого что никто на свете не любит меня, это не были страхи нервного ребенка. Это была горькая правда.
Я с трудом поднялась на ноги. Отец вел на поводу лошадь, нещадно стегая ее кнутом по морде. Хотя она жалобно ржала, во мне не проснулось сочувствия. Оно вообще было мне незнакомо.
— Садись на пони, — велел мне отец. А так как я медлила, он, угрожающе сжимая кнут, добавил: — Еще одно слово, и я изобью тебя до потери сознания.
Я смерила его ненавидящим взглядом и, чувствуя за собой новую, незнакомую прежде силу, сказала:
— Кто же тогда будет скакать на ней? Ты, что ли? Или, может, твоя Займа, которая даже на осла без скамейки залезть не может?
Сказав это, я повернулась на каблуках и отошла от отца, нагло раскачивая бедрами, как это делала при мне мачеха. Думаю, что, учитывая мою худобу и рваную юбку, едва прикрывавшую голени, зрелище это нельзя было назвать соблазнительным. Но мой отец справедливо увидел в нем открытое неповиновение и с гневным криком схватил меня за плечо.
— Ты сделаешь так, как я велю, или я выгоню тебя вон. — В нем клокотала ярость. — Сделаешь, или я изобью тебя, едва лошадь будет продана. Спустить с тебя шкуру я могу в любой день.
Я потрясла головой, чтобы убрать волосы с глаз и немножко прийти в себя. Конечно, мне еще недоставало храбрости, чтобы сопротивляться жестокости отца. Мои плечи поникли, и решимость оставила меня. Я знала, что, если сейчас уступлю, отец будет припоминать мне это всякий раз, когда напьется.
— Ладно, — угрюмо отозвалась я. — Ладно. Я поскачу на ней.
Вместе мы загнали пони в угол, я уселась в седло. Отец на этот раз крепче держал поводья, и я оставалась в седле чуть дольше. Но снова и снова он сбрасывал меня, и к тому времени, когда Данди вернулась домой, пряча за спиной украденного из чьих-то силков кролика, я лежала в своей подвесной койке вся в синяках и голова моя раскалывалась от боли.
— Спускайся, — предложила она, протягивая мне на второй ярус тарелку с кроличьим рагу. — Они с Займой напились и успокоились. Спускайся, и мы пойдем на реку купаться.
— Нет, — угрюмо отозвалась я. — Я буду спать. А его я просто ненавижу. И хочу, чтобы он умер. И эта идиотка Займа тоже.
Данди привстала на цыпочки, чтобы коснуться щекой моего лица.
— Очень больно? — спросила она.
— Больно и внутри и снаружи, — тихо ответила я. — Когда я вырасту, я убью его.
— А я тебе помогу, — пообещала Данди и погладила грязным пальцем мой лоб. — Пойдем, Меридон. Мы можем поплавать с детьми Ференц, они как раз приехали.
— Нет, — вздохнула я. — У меня все болит. Посиди со мной, Данди.
— Не-а, — отказалась Данди. Если уж она захотела уйти, то удержать ее было невозможно. — Я пойду с мальчишками Ференц. А завтра ты тоже будешь объезжать пони?
— Да, — ответила я. — И послезавтра. Лошадь должна быть готова к субботе. А девчонку, которой ее подарят, мне очень жаль.
В темноте я увидела, как блеснули в улыбке зубы Данди.
— Ты только не ссорься с ним завтра, — предупредила она меня. — Ты его все равно не победишь. Он опять изобьет тебя.
— Постараюсь, — пообещала я.
Затем я отвернулась от нее, от сумрачной духоты нашего жилища, от вечернего неба, виднеющегося в дверном проеме. Я поплотней зажмурила глаза и постаралась забыть о боли в теле и о страхе в моем мозгу. И об отвращении к отцу, и о ненависти к Займе. И о моей беспомощной и безоглядной любви к Данди. И обо всем моем безотрадном, грязном, нищенском существовании.
Я постаралась вообразить себя дочерью сквайра, владельца Вайда. Я стала думать о высоких деревьях, отражающихся в спокойной реке. О розах, так сладко цветущих в саду у дома. И, уже проваливаясь в сон, я увидела себя в обеденном зале, освещенном пламенем горящих свечей, за огромным, махагонового дерева, столом. Лакеи в ливреях вносили в зал одно блюдо за другим. Мое вечно голодное тело отозвалось на это видение дрожью, но заснула я с улыбкой счастья на губах.
Так как накануне отец не стал напиваться до полусмерти, на следующий день он лучше справлялся с лошадью, и я ухитрилась оставаться на ней дольше, а падая, приземляться на ноги.
