Филиппа Грегори - Меридон
– Я ее повожу, – опять предложила я. – Буду с ней работать весь день, а завтра или послезавтра на нее сяду.
– Сейчас сядешь, – резко ответил он.
И, повысив голос, проорал:
– Займа!
Из затененного фургона на солнце вышла моя мачеха.
– Подержи ее, – велел па, кивнув на лошадь, и мачеха, спрыгнув с подножки фургона, прошла мимо меня, не сказав ни слова.
– Мне кой-чего нужно в фургоне, – тихо сказал па, и я отступила, как дурочка, чтобы пропустить его.
Но стоило ему подойти, как он крепко ухватил меня грязной пятерней, заломил мне руку за спину, так что у меня кости затрещали и я сквозь зубы завизжала от боли.
– Садись на лошадь, – сказал он мне на ухо; изо рта у него несло. – Или так отлуплю, что неделю ни на нее, ни вообще ни на что сесть не сможешь.
Я дернулась прочь – рассерженно и бестолково. Злобно взглянула на мачеху, которая стояла, ковыряя свободной рукой в зубах, и наблюдала за нами. Она в жизни за меня не заступилась. Бывало, он меня бил, пока я не падала на колени и в слезах не умоляла его перестать. А она если и просила его остановиться, то лишь потому, что мой плач мог разбудить ее ребенка. Я чувствовала, что меня совсем не любят, что до меня совсем никому нет дела; и то был не глупый девичий страх. То была горькая правда.
– Садись, – повторил па, подойдя к голове лошади.
Я взглянула на него так же твердо, как он смотрел на меня.
– Сяду, и она меня сбросит, – сказала я. – Мы с тобой оба это знаем. А потом я снова и снова буду на нее залезать. Мы ее так никогда не выучим. Будь у тебя в башке мозгов столько же, сколько пива, ты бы дал мне ее поводить. Тогда бы мы хоть могли показать этому фермеру послушную скотинку. А сделаем по-твоему – будет у нас запоротая дура.
Я никогда прежде так с ним не говорила. Голос у меня был твердый, но живот сводило от страха перед собственной дерзостью.
Па посмотрел на меня долгим тяжелым взглядом.
– Залезай, – сказал он.
Ничего не изменилось.
Я выждала мгновение: вдруг получится хоть как-то настоять на своем. Лицо у отца было каменное, а я, в конце концов, была еще девчонкой. Я выдержала его взгляд недолго. Он наблюдал, как угасает мой боевой дух.
Убедившись, что он надежно держит повод, я повернулась, ухватилась за седло и запрыгнула на лошадь.
Едва ощутив мой вес, она запрыгала, как горная коза, вбок на прямых ногах; и замерла, дрожа, как лист. Потом, словно хотела лишь увериться в том, что это не кошмарный сон, круто встала на дыбы, стараясь вырвать повод у отца из рук. Па, как дурак, отпустил его – я знала, я с самого начала знала, что так и будет – и лошадь больше ничего не сдерживало, кроме недоуздка на шее. Я клещами вцепилась в луку седла, а кобылка забилась, как бегущий бычок: то опускала голову и вскидывала копыта, то становилась на задние ноги и колотила передними по воздуху, пытаясь от меня избавиться. Мне оставалось только держаться изо всех сил и надеяться, что па быстро поймает корду и укротит лошадь прежде, чем я свалюсь. Я увидела, как он пошел на нее, и у него почти получилось. Но эта скотина отпрянула, бросившись вбок, и я чуть не слетела. Потеряв равновесие, я ухватилась за седло, чтобы вернуться на середину ее спины, когда она снова мощно вскинулась на дыбы, и я полетела с седла назад, на каменистую землю.
Упав, я свернулась клубком – из самосохранения, спасаясь от молотящих копыт. Почувствовала, как свистнул над моей головой воздух, когда лошадь ударила ногами. Но она промахнулась на какой-то дюйм и помчалась прочь на другую сторону поля. Па, громко ругаясь, пустился за ней. Он пробежал мимо меня, даже не взглянув, как я там.
Я села. Моя мачеха Займа равнодушно на меня посмотрела.
Я тяжело поднялась. Я была напугана, но цела, если не считать синяков на спине от удара о землю. Па ухватил повод и хлестал бедную скотинку по голове, а она билась и кричала, пытаясь вырваться. Я наблюдала за ними с каменным лицом. В жизни не стану жалеть лошадь, которая меня скинула. Да и другого кого не стану.
– Садись, – сказал па, не оборачиваясь.
Я подошла к нему и посмотрела на лошадь. Довольно славная была кобылка, помесь ньюфорестской с кем-то получше. Изысканная гнедая шкура блестела на солнце. Грива и хвост были черные, грязные и спутанные, но перед приходом покупателя я бы ее помыла. Я заметила, что па хлестнул ее возле глаза, и нежное веко слегка кровоточило.
– Недоумок, – произнесла я с ледяным отвращением. – Ты ее поранил, будет видно, когда покупатель придет.
– Не смей звать меня недоумком, дочка, – сказал он, поворачиваясь ко мне.
Кнут был все еще у него в руках.
– Скажешь еще хоть слово, и получишь такую порку, что вовек не забудешь. Я от тебя сегодня и так изрядно вытерпел. А теперь садись на лошадь – и на этот раз удержись.
Я взглянула на него с откровенной наглостью, которая, я знала, так его бесит. Убрала с лица свои медно-рыжие волосы и уставилась зелеными глазами, непроницаемыми, как у кошки. Я увидела, как рука его сжала кнут, и улыбнулась, наслаждаясь своей властью; даже если она продлится лишь одно это утро.
– И кто тогда на ней поедет? – с издевкой спросила я. – Что-то я не видела, чтобы ты садился на необъезженную лошадь. А Займа и на осла не заберется, если к нему лестницу не приставить. Никто, кроме меня, на эту лошадь сесть не может. А я нынче утром не в настроении. Займусь этим позже, днем.
С этими словами я повернулась и пошла прочь, покачивая бедрами. Я старалась, как могла, подражать томной походочке своей мачехи. В исполнении тощей пятнадцатилетней девчонки в юбке, не прикрывавшей лодыжек, вышло не больно-то чувственно. Но папа так явственно увидел в этом вызов, что издал яростный рев, бросил повод лошади и рванулся за мной.
Он развернул меня и тряс, пока волосы не закрыли мне лицо, так что я едва видела его красную разъяренную рожу.
– Будешь делать, что я велю, а не то вышвырну тебя вон! – выкрикнул он в ярости. – Будешь слушаться, а то выдеру тебя, едва продам лошадь. И запомни: завтра вечером я тебе всыплю с той же радостью, что и нынче. Я тебе ничего не забуду.
Я тряхнула головой, чтобы откинуть волосы и прийти в себя. Мне было всего пятнадцать, я не могла противостоять па, когда он начал мне угрожать. Плечи мои опустились, с лица пропала заносчивость. Я знала, что он припомнит мне этот вызов, если я сейчас не сдамся. Знала, что он будет меня бить – не только когда продаст лошадь, но и каждый раз, как вспомнит о случившемся.
– Ладно, – угрюмо сказала я. – Ладно. Я на нее сяду.
Вместе мы окружили лошадку на краю поля, и на этот раз па крепче держал повод, когда я забралась ей на спину. Я просидела чуть дольше, но она снова меня сбросила. Потом снова. Когда вернулась Дэнди, улыбавшаяся загадочной улыбочкой и помахивавшая тушкой кролика, украденного из чьих-то силков, я лежала на своей койке, покрытая синяками, и голова моя гудела от боли после многих падений.
