Александр Жарден - Франсуаза Фанфан
Разумеется, я мог бы покинуть Фанфан, как только нашу идиллию нарушили бы первые признаки увядания чувств. Но я слишком любил ее, чтобы вызвать у нее такое разочарование, и считал преступным вступать в союз, зная заранее, что рано или поздно придется его расторгнуть, чтобы избавить от разрушающего действия времени.
К тому же свободолюбивая Фанфан вызывала во мне беспокойство. Я знал, что рядом с ней я обязан буду писать…
Лора уехала на уик-энд к своим родителям.
Волей-неволей мне пришлось назначить Фанфан свидание в субботу, в восемнадцать часов, у меня дома. Я пригласил ее под тем предлогом, что нуждаюсь в ее помощи, чтобы порепетировать роль, которую буду играть в июне с любительской труппой Политической школы. Слишком заполонила меня Фанфан, чтобы я мог долго ее не видеть, и я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы подавлять пробуждаемые ею чувства; по крайней мере я так считал. Разве не сумел я несколько раз не позволить моей любви перейти из сердца в губы?
Я переоценивал свою волю, но тогда еще не знал об этом.
Главную роль играло мое желание жить. У меня его было достаточно, чтобы лишить себя чего угодно. И мое желание видеть Фанфан возобладало над чувством вины.
В субботу к восемнадцати часам я прибрал комнату, скрыл все следы Лоры. Когда Фанфан вошла, ее появление меня не смутило. Дыхание мое не участилось. Не пришлось насиловать себя, чтобы побороть свои чувства.
Я налил гостье чашку чая, а потом попросил стать на табурет и превратиться в Джульетту в той сцене, когда Ромео приходит под ее окно в сад Капулетти; протянул ей экземпляр пьесы.
Разумеется, я не собирался играть в «Ромео и Джульетте» с моими однокашниками. Но предлог не был пустым. Я хотел на этот вечер позаимствовать у Шекспира слова любви, которыми без его помощи мы с Фанфан не могли обменяться.
Фанфан сделала вид, будто этого не поняла.
Я объяснил ей, что в пьесе Джульетта ночью была застигнута врасплох, произнеся у окна слова любви к притаившемуся внизу Ромео, который после этого выдал свое присутствие. Я попросил Фанфан без всякого стеснения поправлять мою дикцию и интонации, причем не сказал, что в этой сцене Джульетта говорит больше, чем Ромео…
Я приблизился к Фанфан и стал смотреть на нее с волнением, которое изобразил без всякого труда. Стоя на табурете и держа текст в руке, она начала:
«– Кто указал тебе сюда дорогу?
– Любовь! Она к расспросам понудила,
Совет дала, а я ей дал глаза…»[9]
И я продолжал свою реплику, жадно выискивая на лице Фанфан красноречивые признаки страсти. Слова Шекспира на нее действовали.
Она продолжала:
«– Мое Лицо под маской ночи скрыто,
Но все оно пылает от стыда
За то, что ты подслушал нынче ночью.
Хотела б я приличья соблюсти,
От слов своих хотела б отказаться,
Хотела бы… но нет, прочь лицемерье!
Меня ты любишь? Знаю, скажешь: «Да».
Тебе я верю. Но, хоть и поклявшись,
Ты можешь обмануть: ведь сам Юпитер
Над клятвами любовников смеется.
О милый мой Ромео, если любишь —
Скажи мне честно. Если ж ты находишь,
Что слишком быстро победил меня, —
Нахмурюсь я, скажу капризно: «Нет»,
Чтоб ты молил. Иначе – ни за что!
Да, мой Монтекки, да, я безрассудна,
И ветреной меня ты вправе счесть.
Но верь мне, друг, – и буду я верней
Всех, кто себя вести хитро умеет.
И я могла б казаться равнодушной,
Когда б ты не застал меня врасплох
И не подслушал бы моих признаний.
Прости ж меня, прошу, и не считай
За легкомыслие порыв мой страстный,
Который ночи мрак тебе открыл».
В эту минуту мы оба уже погрузились в Мальстрем, и этот поток не давал нам долго противиться нашим порывам. Но я все равно продолжал, так как надеялся, что, пока мои губы произносят слова, они не прижмутся к губам Фанфан; но чем дальше мы продвигались в сцене, тем горше становилась мука от желания поцеловаться.
«– …друг, доброй ночи!
В своей душе покой и мир найди,
Какой сейчас царит в моей груди.
– Ужель, не уплатив, меня покинешь?» – воскликнул я с неподдельной искренностью.
«– Какой же платы хочешь ты сегодня?
– Любовной клятвы за мою в обмен».
Фанфан сильно вздрогнула. Наши тела жаждали слиться в объятии; но Фанфан нашла в себе силы отложить это событие и ответила мне словами Шекспира:
«– Ее дала я раньше, чем просил ты,
Но хорошо б ее обратно взять.
– Обратно взять! Зачем, любовь моя?
– Чтоб искренне опять отдать тебе…»
Эта последняя реплика сломила мою решимость. Я не мог и дальше откладывать свое признание. Чувства мои перестали повиноваться мне.
– Фанфан… – сказал я со страстью такой силы, что она задрожала.
Продолжать я не смог. Дверь резко распахнулась. Появилась Лора с расстроенным лицом.
– Фанфан, – в панике заторопился я, – правильная у меня интонация? А, это ты!
– Добрый вечер, – обронила сразу остывшая Фанфан.
– Лора, моя невеста, мы с ней здесь живем. Фанфан – мой друг, режиссер, она была так любезна, что согласилась порепетировать со мной пьесу.
– Так ты подался в актеры? – ехидно спросила Лора.
– Да, я вступил в любительскую труппу Политической школы.
Я понимал, что оказался в щекотливом положении и выбраться из него трудно; и принял решение утверждать свою невиновность, не пускаясь в доказательства. У меня даже хватило наглости попросить Лору оставить нас, чтобы мы закончили репетицию.
– Нам понадобится каких-нибудь полчаса. Может, посидишь в нашем кафе?
Полчаса мне хватит, чтобы предложить Фанфан руку и сердце и объяснить, что Лора – дело прошлое, досадное недоразумение. Я устал удерживаться на скользком склоне, по которому скатывался в объятия Фанфан, вечно откладывать восторги плотской любви, гнать из головы дерзкие мысли, одолевавшие меня, как только я видел Фанфан, и общаться с ней лишь духовно. Стало быть, отказаться от своего решения, потому что невозможно противиться властным требованиям природы в таком возрасте, когда поступками руководят чувства. Я хотел жениться на Фанфан. Только она заставит меня полюбить реальность, стать самим собой. Я готов был разделять ее взгляды на жизнь и до изнеможения заниматься с ней любовью, пока нас не разлучит смерть, словом – я жаждал лечь с ней в постель; разве не жестоко без конца мучить ее?
