Марина Фьорато - Зеркало смерти, или Венецианская мозаика
Несмотря на любовь месье Луази к своей родине, Коррадино мало знал о Франции. Ехать ему туда совсем не хотелось.
Мне сказали, чтобы Я не выходил из дома даже на минутку.
Дни шли, и стало немного спокойнее. Легендарное любопытство Коррадино дало о себе знать.
Я хочу здесь все посмотреть.
На третий день Коррадино дождался, пока мать займется туалетом, и снял засов с шаткой деревянной двери. Оказавшись в переулке, он направился к каналу. Ему хотелось посмотреть на лодки и пошвырять камнями в чаек, но вскоре он почувствовал запах, тот, что ощутил в первый день. Мальчик шел на запах до тех пор, пока не увидел большое красное здание, глядящее на лагуну.
Из ведущих в здание шлюзных ворот вырывался пар. На пороге стоял мужчина примерно того же возраста, что и отец Коррадино. Мужчина был в одних штанах, без рубашки, на обеих его руках красовались широкие кожаные браслеты. Он держал длинный шест, на конце которого горело что-то вроде угля. Мужчина подмигнул Коррадино.
— Buon giorno.
Коррадино не знал, следует ли ему говорить с этим человеком, ведь он был всего лишь ремесленником, но ему понравились веселые глаза мужчины.
Коррадино поклонился, как его учили.
— Piacere.[42]
Мужчина рассмеялся.
— А-а, un Signorino.
Коррадино понял, что над ним посмеиваются, и подумал, что ему нужно уйти, высоко подняв голову. Однако любопытство взяло верх: ему страшно хотелось узнать, что делает этот человек. Он указал на уголь.
— Что это?
— Это стекло, ваше величество.
Коррадино заметил иронию, впрочем, слова прозвучали по-доброму.
— Но ведь стекло твердое.
— Да, когда вырастет. А когда рождается, выглядит так, как сейчас.
Мужчина сунул палку в воду, и раздалось громкое шипение. Когда он ее вытащил, стекло оказалось белым и чистым. Коррадино наблюдал с большим интересом.
— У меня была стеклянная лошадка, — вспомнил он.
Мужчина поднял глаза.
— А сейчас ее больше нет?
Коррадино вдруг захотелось заплакать. Стеклянная лошадка была для него единственным напоминанием об утраченном доме, о Венеции, о старой жизни.
— Она разбилась, — произнес он дрогнувшим голосом.
Глаза мужчины смягчились.
— Пойдем со мной.
Он протянул руку. Коррадино колебался.
— Меня зовут Джакомо дель Пьеро, — сказал стеклодув, поклонившись.
Коррадино успокоился и протянул маленькую нежную руку.
— Коррадо Манин. Все зовут меня Коррадино.
Мужчина большой грубой рукой взял его ладошку и повел мальчика в здание. Коррадино поразился тому, что увидел.
Повсюду горели огни. Они пылали в печах с железными дверями. Возле каждой стоял по меньшей мере один человек. Все вокруг работали без рубашек, и в руках у них, как и у его нового знакомого, были пруты с углями на концах. Они подносили пруты ко ртам, словно пили, но на самом деле они туда дули.
Помню, как мы с отцом ходили к дожу во дворец. На одной картине были изображены четыре ветра. Они раздували щеки и дули на венецианские корабли, загоняя их в безопасную гавань Арсенала. Эти мужчины похожи на ветра с той картины.
Они дули, а пылающие угли росли и меняли форму. Коррадино узнавал вазы, люстры, блюда. Кто-то работал с ножницами, кто-то — с деревянными лопатками. В помещении стоял пар, потому что изделия остывали в воде. Повсюду бегали мальчики. Они подносили и уносили то, что требовалось мастерам. Мальчики были немногим старше его и тоже без рубашек. Коррадино стало жарко.
Джакомо заметил это.
— Тебе лучше снять куртку. Судя по всему, она дорогая. Мама рассердится, если ты ее прожжешь.
Куртка Коррадино была самой плохой: «сойдет для путешествия». Она запачкалась, с нее отлетела не одна пуговица, к тому же она пропахла рыбой. Но только глупец не заметил бы, что она и в самом деле дорогая. А Джакомо дель Пьеро не был глупцом.
Коррадино снял куртку, шелковую рубашку и шейный платок, положил их на груду ведер и почувствовал себя гораздо лучше. Он повернулся к печи и впервые в жизни ощутил нестерпимый жар. Джакомо вытащил на трубке из огня шарик оранжевого стекла, покатал его на деревянной лопатке, и Коррадино увидел, что цвет изменился — сделался темно-красным. Джакомо немного подождал, затем взял железные ножницы и стал обрабатывать раскаленное стекло. На глазах Коррадино воскресала его лошадка — выгнутая, как у арабских скакунов, шея, изящные копыта и летящая грива. Джакомо закончил лошадку, и Коррадино с изумлением увидел, как, остыв, она сделалась белоснежной.
— Возьми. Она твоя.
Коррадино схватил лошадку.
— Спасибо. Она замечательная.
Он с сожалением обернулся на дверь, на заглядывавшее в помещение полуденное солнце.
— Мне надо идти.
— Как хочешь, — сказал Джакомо. — Вдруг еще заглянешь.
А если у меня не получится зайти снова? Я вот-вот уеду во Францию.
— Можно, я еще ненадолго останусь? Посмотрю, как вы работаете.
Джакомо улыбнулся.
— Можно. Только не путайся под ногами.
Коррадино пообещал.
До вечера Коррадино наблюдал, как Джакомо творит из стекла чудеса. Он брал бесформенный комок материи и превращал его в вещь, словно алхимик или фокусник. Из его рук выходили произведения искусства, и Коррадино это казалось волшебством. Он внимательно смотрел, как проходит процесс: нагревание, охлаждение… Следил за каждым поворотом трубки, за каждым выдохом мастера, наполнявшим внутренность красного стекла. Он много раз нарушил свое обещание: ходил за Джакомо хвостом, пока добрый человек не начал давать ему поручения, и Коррадино стал таким же грязным, как другие мальчишки. Скоро, очень скоро тени начали удлиняться, и Коррадино горестно подумал, что ему пора. Но едва он сказал об этом, как в дверях выросла ужасная фигура.
Это был высокий человек в черном плаще с капюшоном и в черной маске, и от его облика веяло опасностью. Когда он заговорил, от его голоса даже печи замерзли.
— Я ищу мальчика из благородных. Коррадо Манина. Он здесь?
Только Джакомо, работавший ближе всех к двери, отвлекся от печи. Производство стекла обходится слишком дорого, заготовку легко погубить, а потому останавливаться нельзя даже ради такого важного человека. А тот и в самом деле оказался важным.
— Я посланник Большого совета. У меня предписание найти мальчика.
Джакомо встал между Коррадино и посланником и почесал в затылке.
— Ваша милость, — угодливо произнес он, — мальчики, которые у нас работают, — garzoni,[43] scimmia di vetro. У нас нет благородных.
