Анри де Ренье - Страх любви
Столовая была самой приятной комнатой в квартире Сириля Бютелэ. Стены ее с бирюзовым бордюром были покрыты белым лаком. На обоих концах комнаты на подставках высились две китайские вазы, синие с белым, тонкие и округлые, изгибавшиеся вверх сначала с легкой грацией, потом с изящной грузностью. Японская люстра свешивалась с потолка. Ее бронза изображала рыболовную сеть, которая поднималась, полная водорослей, раковин и рыб. Паркет был покрыт необыкновенно тонкой циновкой. В этой комнате было очень тепло, так как Сириль Бютелэ боялся холода. На дворе, за широкими стеклами, голые ветви садовых деревьев рисовались в небе, мерзлые и иссохшие до хруста.
Во время завтрака, за беседой Сириль Бютелэ заметил грусть и озабоченность Марселя, отсутствие у него аппетита, усталый, рассеянный вид; он дружески пригрозил молодому человеку прислать к нему доктора Сарьяна, но ввиду явного неудовольствия Марселя более не настаивал и переменил разговор. В половине второго у него назначен сеанс… С тех пор, как он пишет портреты, он заметил, что вынужденная неподвижность во время долгого позирования делает болтливыми самых молчаливых людей. Непреодолимая потребность говорить о других и о себе овладевает людьми, наиболее сдержанными. Это было, в самом деле, любопытное явление, необъяснимое для него. Сколько странных признаний выслушал он во время этих сеансов, когда ему предоставляли себя на целые часы мужчины или женщины, с глазу на глаз в расслабляющей праздности! Надо сознаться, что не всегда красиво было то, что он узнавал таким образом…
— Да, жизнь безобразна! — сказал Марсель Ренодье.
— Нет, любезный Марсель, жизнь не безобразна! — возразил Сириль Бютелэ, вставая из-за стола. — Безобразно то, что из нее делают большинство людей… Несчастные! И подумать только, что существуют в мире краски, звуки, линии, запахи, формы живых существ и вещей… Ради всего этого стоит жить, молодой Марсель!
Он шагал своей неровной походкой по тонкой циновке вокруг стола, покрытого полотном, фарфором, хрусталем и серебром, и его быстрый взгляд с искры на грани графина переходил на блеск кубка, в то же время охотно задерживаясь на гибкой Аннине, ставившей на поставец поднос с кофе, и следя искоса за Марселем Ренодье.
— Видите, дорогой мой, я снова привез в Париж Аннину, а также и Беттину. Это последняя попытка. При первой же ссоре я отсылаю их обратно в Венецию, без всяких возражений… До сих пор они довольно благоразумны. Не правда ли, Аннина?
Венецианка лукаво засмеялась, встряхнула пышными узлами прически и исчезла с легкостью птицы. На поверхности чашек сахар поднялся пузырьками, которые на темной жидкости соединились в цепи крошечных жемчужин. За оконным стеклом по сухой древесной ветке прыгала птичка. Бютелэ допил свою чашку и вынул часы. Он вздохнул.
— Ничего не поделаешь! Двадцать минут второго: надо приниматься за работу!.. Какая досада, что парижские дамы не желают ездить в Венецию, чтобы позировать мне там… До свиданья, Марсель, до скорого свиданья!
XI
Однажды, когда Марсель Ренодье, гуляя по набережной Малакэ, остановился у выставки продавца эстампов, где он купил «Даму с Розой», чья-то рука коснулась его плеча.
Он обернулся.
Антуан Фремо улыбнулся ему своими слишком красными губами, чересчур подведенными глазами и всем своим женственным обликом. Марсель не видел его со дня смерти г-на Ренодье. Фремо написал ему два или три письма из Италии, полных намеков на его страсть к красавице графине Кантарини. Марсель испытывал к Антуану Фремо легкое любопытство, какое часто вызывает тот, кого только что страстно любили: ему пришлось разочароваться.
Антуан Фремо ничуть не изменился. Его хрупкое тело было заключено в широкую меховую шубу, из-под которой виднелись только руки в перчатках и тонкое бритое лицо с томным взором. Он говорил все тем же голосом, тихим, вкрадчивым, жеманным, но еще более глухим, чем прежде. Его вид, небрежный и презрительный, был к лицу героя необыкновенного похождения. Его большой перстень натягивал лайку перчатки.
— Ах, дорогой Марсель! Я часто вспоминал вас.
Он сказал это, словно вменял себе в особую заслугу, что отвлек на мгновение свои мысли от предмета, который был бы достоин того, чтобы поглотить их до конца, и продолжал:
— А вы, дорогой мой, что вы поделывали?
Марсель Ренодье вкратце описал свой образ жизни. Антуан Фремо слушал с соболезнованием. После минуты молчания Марсель добавил, что он часто встречался с Сирилем Бютелэ. При имени художника Антуан Фремо сделал движение.
— Но, дорогой мой, ведь это истинный варвар, Бютелэ! Вообразите себе, он принялся ремонтировать палаццо Альдрамин, несчастный! Имея его, он располагал восхитительным жилищем, дошедшим до той степени очаровательной ветхости, которой каким-то чудом достигают строения этого города, и вдруг он приказывает переделать его, он пожелал иметь лифт и центральное отопление! Он хочет жить в Венеции так, как живут в Лондоне или Париже. Повторяю вам: это — истинный варвар. Фи!
И все маленькое тонкое лицо Антуана Фремо приняло презрительное выражение; он поднял свои глаза с утомленными веками:
— Я знаю одну настоящую венецианку… я могу вам назвать ее… впрочем, я, кажется, уже называл ее в моих письмах: это — графиня Кантарини. Но она не допустила бы, чтобы к ее дворцу даже прикоснулись. Она предоставляет ему стариться, разваливаться камень за камнем, ветшать, не опасаясь за чудеса, которые он содержит, за драгоценные ковры, фамильный хрусталь, портреты ее предков-дожей, не заботясь о себе самой. Она для своей красоты не желает иной могилы, чем эта знаменитая развалина, под которою она, быть может, когда-нибудь будет погребена… Ах, дорогой мой, героическая душа в божественном теле, вот что такое графиня!
Он сладострастно закрыл глаза, словно перед слишком ослепительным видением.
— Но ваш Бютелэ, нет!.. И он не один таков. Я знаю других, которые поступили так же, как он. Они хотят жить в Венеции. Но в Венеции не живут. Там человек является лишь собственной тенью. Когда я хожу по волшебным плитам ее улиц, я уже не чувствую своего тела. Когда я ношусь по ее водам, я — плавающий дух. Иметь собственный палаццо в Венеции, какое безумие! Ведь это значит разрушить главное очарование пленительного города! В Венеции человек обитает в своей душе, пребывает в любви, в грусти, в грезах.
Он схватил Марселя за руку.
— В Венецию, друг мой, следовало бы запретить доступ всем живым, и не только тем, которые превращают ее в обитель своей праздности и своего снобизма, но также и тем, которые там родились по воле случая. Следовало бы выгнать оттуда всю человеческую гниль, которая в ней множится, прозябает, нарушает ее тишину своим шумом, зачумляет ее своим запахом, торгует, бродит по ней, загрязняет ее своими отбросами, бесчестит ее воды и ее воздух… ах, друг мой, я желал бы видеть мою Венецию одинокою, среди разваливающихся дворцов, прибежищем грусти и наслаждения. Я желал бы, чтобы по ее каналам, затягиваемым песком, плавали пустые черные гондолы. Она была бы изъята как город запрещенный из числа реальных городов: в ней не было бы ни духовенства, ни городских властей, ни полиции, ни торговцев, ни туристов. Она была бы вычеркнута на всех картах. Она более не была бы частью какого-то королевства, но сама стала бы себе королевой, в кружевах своего мрамора, опоясанная своими каналами, в переливчатом одеянии своих лагун. Да, и тогда был бы сломан даже, в знак освобождения, тот мост, который, подобно рабской цепи, соединяет ее с землей. Она сделалась бы столицей страны Грез, кубком молчания, чашею одиночества, из которой приходили бы пить только редкие избранники!
