Лидия Джойс - Искушение ночи
Первая комната была просторной, без окон, с дверным проемом, который вел через две маленькие комнатки в еще одну большую, выходящую на задний сад, – это были спальни герцога и герцогини. Детские комнаты узнать было нетрудно. Потом шла череда комнат – спальни, вероятно, и две смежные, которые могли быть только классной комнатой и спальней гувернантки.
Было ли все это спланировано с учетом безымянной возлюбленной Рейберна? И все ли он еще надеялся, что здесь будет жить его семья? Эта мысль показалась ей странной, вид герцога, окруженного ангелоподобными детками, – смешным, почти немыслимым. И все же явная реальность расположения комнат на этом этаже свидетельствовала не только о том, что он допускал такую возможность, но и не сомневался в том, что его планы осуществятся.
Виктория подошла к Рейберну в дальнем конце холла, где две маленькие комнатки стояли пустые, с трубами, торчащими из стен.
– Два года я довольствовался сидячими ваннами, – неожиданно обратился к ней Рейберн, – но к весне с этим будет покончено.
– Ватерклозеты? – спросила Виктория.
В доме ее родителей в Лондоне была подобная роскошь, но в Рашворте они все еще обходились ночными горшками и ваннами, для которых воду приносили из кухни.
– Пожалуй, – сказал он. – Небольшое излишество. – Он повернулся. – А теперь надо посмотреть, как обстоят дела в пристройке.
– А что там строят? – с невольным интересом спросила Виктория.
– Гостиную, библиотеку и кабинет. Помещения такие же, как в хозяйственном крыле по другую сторону, кроме гостиной, где будут французские окна, выходящие на террасу.
Французские окна – еще одно доказательство, что дом рассчитан не только на него. Лицо у Рейберна оставалось непроницаемое, но Виктория заметила промелькнувшую на нем боль, прежде чем Рейберн отвернулся. Она тоже ощутила боль, но подавила ее.
– Этот дом очень важен для вас, не так ли? – мягко спросила Виктория. – Архитектор спроектировал его также для тех, кто будет жить вместе с вами, да? – Она говорила медленно, словно обдумывая каждое слово. – Это важно, ведь вы вложили в него все свои чаяния и мечты, хотя и не поняли этого, пока не стало слишком поздно.
– И что же? – с вызовом спросил Рейберн.
– И мне он нравится, – робея, произнесла Виктория.
Он повернулся к ней, на лице его отразилось удивление, а губы тронула почти ласковая улыбка, несвойственная ему. Изменчивые ореховые глаза утратили ироничный блеск и засияли теплом.
– Приятно слышать это от вас, – произнес он, и сам удивился этому признанию, как и она, услышав его. Но он опомнился первым, и искренняя теплая улыбка уступила место дьявольской усмешке. Он привлек Викторию к себе, взяв за руку.
Румянец окрасил ее щеки, она почувствовала страх перед соблазном. Но в его глазах все еще оставалось тепло, которое не было только чувственным, и она лишилась дара речи, но тут же пришла в себя и вырвала руку.
– Ваша светлость, я сказала это не для того, чтобы сделать вам приятное. А потому, что это правда. – Она повернулась и пошла обратно по длинному коридору.
Рейберн поравнялся с ней у начала лестницы. Схватил ее за локоть, и она повернулась к нему лицом.
Рейберн остановил на ней тяжелый испытующий взгляд.
– Теперь я начинаю понимать, – пробормотал он почти шепотом. Он отвел прядь волос с ее лица, и она вздрогнула.
– Пустите меня.
– Все в свое время, – сказал он, но тут же отпустил ее.
Они спускались по лестнице бок о бок, и он как ни в чем не бывало снова завел разговор о новшествах. Рейберн с такой легкостью перешел на свой обычный небрежный тон, что Виктория растерялась.
В основании лестницы он остановился и посмотрел на нее. Судя по ироническому изгибу губ, он говорил одно, а думал совсем другое. Виктория задержалась на последней ступеньке, ответив ему таким же взглядом.
– Миледи, мне нужно поговорить с Хартером. Встретимся в карете.
Он отпустил ее.
Виктория смотрела ему вслед. Он думал, она пойдет к карете и станет его ждать. Как бы не так! Виктория прошла по комнате и приблизилась к двери во внешней стене. Легкий толчок – и дверь отворилась. Она оказалась в заднем саду Дауджер-Хауса.
Точнее, там, где когда-то был сад. А сейчас разросшиеся сорняки подползли к самой двери, и Виктория едва могла различить очертания заброшенного фонтана среди зарослей утесника. Позади была путаница веток, где росли одичавшие деревья. Стук молотков и визг пил, казалось, доносились из другого мира, потому что рабочих за углом дома видно не было.
Подобрав юбки, Виктория нерешительно вышла в сад. Ее алые чулки над ботинками тут же намокли от отягощенной росой травы, но Виктория не обратила на это внимания. Ветер, обремененный дождем, коснулся ее лица, и ей вдруг захотелось пробежать по этому разрушенному саду, броситься в заросли и залезть на ближайшее дерево, как это она делала в детстве.
Безумие. Она понимала, что это безумие, но позволила ему овладеть собой, смеясь и кружась по траве, не обращая внимания на сырость и на свои прекрасные юбки, охваченная радостью мгновения свободы. Прекрасные юбки Рейберна, напомнила она себе и еще шире заулыбалась. Если он хочет присматривать за ними, это его дело. Она остановилась и протянула руки к небу, глубоко вдыхая воздух, обещавший дождь. Давно она не чувствовала себя такой раскованной и счастливой.
Виктория сняла перчатки, сорвала шляпку, швырнула на землю и, запрокинув голову, поймала первые капли дождя. Пятнадцать лет она была неприступно респектабельной, и что это ей дало? Она приобрела некоторую власть – привести в порядок управление графством, вершить и разрушать карьеру светских людей, внося иногда изменения в список лиц, приглашенных к обеду.
Но какой ценой достигалось это влияние? Следить за каждым своим словом, за каждой улыбкой, держаться в тени, прятаться от нежелательных поклонников за отвратительными платьями, – нежелательными не потому, что она стала бесполой, но потому, что она не смела принимать даже ухаживания. Знать, что ты погибшая женщина и что любое слово, сказанное шепотом, может погрузить тебя в бесчестье...
Она сжала юбки в кулаках, и мягкий шелк нежного цвета собрался в комки – то был первый такой шелк, который она надела с тех пор, как жизнь ее чуть не пошла прахом из-за какой-то комедии. Назвать это трагедией она не могла – для трагедии не хватало благородства. Она почувствовала, как натянулась ткань, и медлила, не зная, хочется ли ей погрузиться в ее чувственность или разорвать ее собственными руками. И она опустила юбку. Еще шесть дней будет важно, что на ней надето. Еще шесть дней ни для кого не будет иметь значения, что она делает – разве что для Рей-берна.
