Екатерина Мурашова - Наваждение
Приходите не медля, в любое удобное для Вас время, один (теперь Вы знаете, что я для Вас безопасен) или вместе с Геннадием Владимировичем. Буду ждать с нетерпением, так как, знаете ли, приятно иногда ради разнообразия доставлять людям удовольствие…
Остаюсь Ваш барон Евфимий ШтальПосыпав лист песком, чтобы высохли чернила, Ефим положил послание в конверт, и дернул шнурок звонка, безжалостно будя своего камердинера.
Душераздирающе зевая, привычный к прихотям барона Фридрих явился.
Ефим подробно растолковал ему, что следует найти гимназиста четвертого класса пятой казенной гимназии Николая Неплюева и передать письмо лично ему в руки.
– Ночь на дворе, – кивнул за окно камердинер, по виду совершенно не удивившись тому, что барону внезапно, глубокой ночью, понадобилась писать к незнакомому школьнику. – Гимназисты спят еще, десятый сон видят…
– Перехватишь его по дороге в гимназию, передашь, – кивнул Ефим. – Занятия у них, как я помню, ровно в 9 часов начинаются. Ты выйди заранее…
Князь Владимир Павлович видимо нервничал, облизывался и крутил на безыменном пальце перстень с рубином.
Николаша стоял, отвернувшись, и говорил монотонно.
– …Вам бы ничего это не стоило, потому что деньги уж найдены были… А что до самих разработок, и пользы российской, так разве об этом кто помнит. Но и тогда – лучше уж наши, русские, которых, если что, хоть за хвост поймать можно… Теперь я по вашей милости полным дураком перед компаньонами вышел здесь, и в Сибири, как узнал, – таких дров со злости наломал, что еще чудом ноги унес… Право, мой приемный отец, Викентий Савельевич, хоть и огорчал я его немало, а таких номеров со мною не откалывал…
– Иван, Иван, не отчаивайся, я все устрою, – пробормотал Владимир Павлович.
– Устроите? – усмехнулся Николаша. – Как же? Уже было раз… Ксению убили, иных невест у вас для меня не припасено?… Лучше бы, я вижу, мне сразу лишь на себя рассчитывать… А я-то, валенок сибирский, размечтался…
– Иван, ну погоди ты! Я же все-таки – твой отец… Англичане – это политика Кабинета, чтоб иностранный капитал в российскую экономику привлечь… Я-то здесь – что? Но… Я тебя деньгами без всякой женитьбы не оставлю, не думай. И сейчас помогу, и в завещании… После смерти Ксенички у меня ж никого, кроме тебя, и не осталось. А я – старый уже…
– Да не хватит ли мне уже на ваши подачки жить? – словно сам у себя спросил Николаша. – Вон, у самого уж голова седеет… А все – в мальчиках…
– Правильно, хватит! – решительно согласился князь. – Мы теперь по-иному сделаем. Ты уж нынче не тот дурачок, каким из Сибири приехал. Сам уже кое-чего подсобрал, кое с какими людишками сошелся. Я тебе протекции в нужных кругах составлю, денег на обзаведение дам, будешь выходить на международный уровень…
– Как это? – удивился и обрадовался Николаша. Его все еще красивые глаза вновь зажглись надеждой.
В этот момент подававший портвейн слуга отметил, что отец – хитрец, льстец и царедворец, и сын – удивительно похожи между собой.
– Сейчас все объясню, – блеснул глазами князь Мещерский, прочитав, угадав это фамильное сходство в выражении лица старого лакея.
Внезапно он почувствовал удовлетворение оттого, что у него – грешника и содомита – все-таки есть на этой земле сын, и добрым словом помянул мать Николаши, красивую москвичку Евпраксию, лица и статей которой он, хоть убей, нынче уже и не помнил…
(прим. авт. – в дальнейшем Иван подолгу жил в Париже, организовывал там пророссийские публикации в прессе, а заодно собирал сведения об эмигрантах для царской охранки. Был не чужд искусств, встречался с Полем Верленом. Со временем Иван Федорович наладил широкую агентурную сеть и сделался заведующим отделом контрразведки в департаменте полиции. Организовывал провокаторскую деятельность попа Гапона и одновременно сотрудничал с журналом «Былое». В 1906 году за обсчет тайных осведомителей был изгнан из министерства внутренних дел, в 1916 году – восстановлен. Втерся в доверие к всемогущему Распутину, использовал его имя для своих афер. Потом был арестован по обвинению в шантаже и вымогательстве, и освобожден Октябрьской революцией. Однако, с большевиками сработаться не сумел и в 1918 году был расстрелян чекистами).
Глава 52
В которой Кока обретает нежданные богатства, Любочка Златовратская подвергается нападению левреток, а Игнат провидит грядущее злодейство
Николай Неплюев был буквально ошеломлен нежданно свалившимися на него богатствами и, прижимая к груди заветные коробочки, сдавленно бормотал себе под нос что-то на латыни. На русском языке заговаривал только для того, чтобы еще раз поблагодарить барона.
Чай пить отказался, видно было, что ему не терпится уехать, и спокойно, в одиночестве (или в обществе Геннадия Владимировича?) насладится обретенными сокровищами. Ефим не стал задерживать, велел Фридриху тут же сложить все отобранное Кокой в фанерный ящик, проложив его соломой, довезти мальчика в баронской карете до самого дома и помочь донести ящик.
На прощание протянул Коке красиво упакованную плоскую коробочку.
– Николай, у меня к вам будет просьба. Не откажите?
Кока, не находя слов, тряхнул стриженной макушкой и щелкнул каблуками, что означало: «Приказывайте!»
– Просьба пустая, но для меня важная. Мы с Софьей Павловной давно не сообщались, но… но я по случаю хочу вот передать ей коробочку конфет. Грильяж, как я помню – ее любимые, – Кока закивал. Он тоже знал, что тетя Софи любит именно эти конфеты. – Я вас прошу, как свидитесь, передайте ей от меня и скажите… Вы запомните, Кока? Скажите так: Ефим, мол, Шталь, просил зла на него не держать и, если случится, передать привет брату моему Михаилу. Они, я знаю, накоротке, так, может, вместе этими конфектами и полакомятся… Запомнили?
– Да. Зла не держать. Привет брату. Конфекты съесть вместе, – отрапортовал Николай.
– Совершенно верно. Какая чудесная у вас память! – польстил мальчику Ефим. – И наукой нешуточно увлечены… Прямо бездна достоинств для такого юного господина…
Кока промолчал, но закраснелся от смущения, как девочка.
– Софи, вы знаете, я ничего более понять не могу… Вот, приехала без объявления, простите. Подумала, может, вы мне совет сможете дать…
– Проходите, проходите, Любочка! – Софи выглядела нешуточно удивленной.
Путь от Петербурга до Люблино весьма неблизкий, и важное же должно быть дело, чтобы на него зимою решиться. Просто так, поболтать да повечерять, не поедешь. Сама-то Софи то и дело ездила туда-сюда, но у нее здесь – дети, а в Петербурге – фабрики, магазины, да издательство. Ни то, ни другое надолго без призору не бросишь.
