На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Но были еще и другие вещи, в которых он был уверен намного меньше, и которые поймать за хвост обрывистых воспоминаний в глубинах разума было гораздо сложнее. Например, имена матери и какие-то детали ее внешности.
А еще он был твердо уверен, что женат. Он знал это, как бы ни твердили обратное сейчас. Он мог закрыть глаза и описать свою жену так же отчетливо, как описывал русскую служанку. Помнил такие интимные подробности, которые может помнить только муж — размер ее груди (аккурат под его ладонь), тонкие ключицы, родинку на спине под лопатками и на правой ягодице. Он помнил, как они завтракали — скудно и просто, но зато вместе, наслаждаясь присутствием друг друга. Их прогулки по городку во время праздника. Кажется, это был День Труда.
Он помнил ее вес — его жена была легкой, как пушинка, когда он носил ее на руках. Они любили танцевать и делали это очень хорошо. Это тоже было в его воспоминаниях. Он часто фотографировал ее. Его жена была очень красива, и было бы безумием не сделать столько красивых фотокарточек, чтобы увезти с собой на фронт как кусочек дома. А еще он помнил, что она была беременна. Это было одно из его самых дорогих воспоминаний — ее обнаженный большой живот, в котором жил его ребенок. Должно быть, она уже родила, ведь он уехал из дома в начале мая, а сейчас за окном сентябрь.
Еще во время его пребывания в Италии выяснилось, что он не мог быть Герхардом Нойером, чье имя значилось на надувной лодке, в которой его нашли итальянские рыбаки, рискнувшие выйти в море. Тело гауптмана Нойера сейчас лежало на дне Средиземного моря. Потом он вспомнил, что сам выбросил его из лодки, когда обнаружил, что Герхард мертв — умер из-за пули томми в животе, которую словил, пока спускался на парашюте.
Но раз за разом в голове крутился вопрос, доводя порой до мигрени своей настойчивостью. Как он может быть Рихардом фрайгерр фон Ренбек, ведь тот никогда не был женат. Да, совпадало многое — необычно высокий для летчика рост, комплекция и отсутствие фаланги пальца на руке и внешность. Совпадали многие детали биографии, подтвержденные возвращающимися постепенно воспоминаниями. Но память о жене говорила иное, и он хотел верить больше этому прошлому, чем другому. Потому что он выжил, цепляясь за это прошлое…
Это обстоятельство сперва ставило в тупик лечащих врачей. Впрочем, они быстро нашли этому объяснение.
— Понимаете, мой дорогой гауптман, — рассказывал ему во время одной из прогулок в парке возле госпиталя главврач. — Наш мозг устроен таким образом, что может нас обманывать в редких случаях. Порой наши сны или желания могут казаться нам явью, подменяя истинные воспоминания. Подозреваю, что ваш случай именно такой. Сейчас вы путаетесь из-за этого. Но истинная память к вам вернется, как вернулась речь. Я не знаю, сколько времени это займет, но это непременно произойдет.
И действительно, память возвращалась к нему неделя за неделей по крупицам, фрагментами. Восстанавливалась медленно. Совсем как речь, чему он был рад — так боялся больше никогда не говорить, не заплетая языком. Он вообще боялся потерять контроль над телом. Очнуться в госпитале и понять, что отныне не может говорить и плохо шевелит правой рукой, было самым худшим за все это время. Лучше умереть, чем остаться инвалидом и не иметь возможности даже справить нужду самому. А ему это грозило, как рассказали позднее.
— Вы — везунчик! — повторяли ему доктора и на Сицилии, когда он только-только открыл глаза, полностью беспомощный, и здесь, в госпитале недалеко от Гренобля. — Удивительно, как вам удалось это. Выжить при таких травмах и последующем кровоизлиянии в таких условиях… Воистину говорят, что в экстремальных ситуациях организм мобилизует все свои силы и возможности.
Странно, но тот роковой вылет отложился в памяти до деталей, за исключением некоторых имен. Он путался в именах, присваивая сослуживцам в эскадре на Сицилии, личности тех, кто служил с ним на Западном или Восточном фронтах. Он раз за разом прокручивал это воспоминание чаще, чем другие, надеясь уловить в них собственное имя. Вытащить его, как вытаскивают нить из клубка.
Было время отдыха. Его сослуживцы мирно дремали в шезлонгах, прячась в тени оливковых деревьев от изнурительного солнца. Странная видимость расслабленности, когда ты с минуты на минуту ждешь звонка, чтобы бежать к самолетам. Он сам писал письмо, положив под листок фотокарточку, чтобы было видно любимое лицо.
Звонок полевого телефона — пеленгаторы засекли «мебельные фургоны» [69] к югу от Комизо с эскортом «спитов» [70]. Быстрый бег к самолетам. Он помнил, как на ходу умудрился нацепить на себя спасательный жилет, как хлопнул по «Вери» [71], проверяя на месте ли тот, и как обжигающе горяча была обшивка самолета, стоявшего под солнцем. Командиру нужно было оказаться в воздухе впереди своей группы, поэтому все должно быть быстрее, чем у остальных. Последняя проверка перед взлетом в кабине, похожей на раскаленную духовку. Помнил эту невыносимую духоту и пот, который тут же побежал по лицу из-под шлема.
Сигнал о готовности, и наконец-то подняться в воздух с облегчением от того, что если и завяжется сейчас что-то, то это случится в воздухе, не на земле, где приходится прятаться от налетов как крысы в щелях. А они были птицами, которые, сейчас широко расправив крылья, летели на перехват таких же хищников, как сами.
— «Мебельные фургоны» в тридцати пяти километрах к югу. Ваша высота? — ожила рация хрипло, когда самолет набрал высоту, и стало холоднее в кабине, к огромному облегчению.
— Шесть тысяч.
— Получено. Не пропустите «спитов». Конец связи.
Не пропустите «спитов».
Эта фраза тут же вызывала волну бессильной ярости. В последнее время рейхсмаршал требовал от пилотов почти невыполнимой задачи. Итальянцы сдали проклятый остров, и теперь бомбардировки случались все чаще и чаще — «на завтрак, обед и ужин». Противник значительно превосходил числом. Механики не успевали производить ремонт выбывших из строя самолетов. Пополнение, прибывавшее взамен ветеранам, прошедшим «Битву за Англию», были недостаточно обучены и хладнокровны для такого. И он понимал их. Потому что каждый вылетавший сейчас знал, что, если ему придется оставить машину, он заранее обречен. Никто не выйдет в море, чтобы спасти его. Если повезет, его подберет транспорт противника, господствующий сейчас в Средиземном море. Если же нет, то у него не будет даже могилы.
А недавно рейхсмаршал выпустил этот проклятый приказ, от которого даже у опытных летчиков опускались руки, при всем их мужестве и решимости: «Летчик не имеет права возвращаться из вылета без успеха, иначе будет отдан под суд военного трибунала по обвинению в трусости в боевой обстановке». Германии больше не нужны были ее «соколы», намного важнее были победы. Но кто, скажите на милость, будет их приносить, когда рейх потеряет своих истребителей? Там, в штабе перед картой с флажками и стрелками, было легко отдавать такие приказы. Здесь же, приходилось говорить в лицо уставшим и вымотанным вылетами и бомбардировками людям, рискующим своей жизнью каждый день, что они трусы. И что преобладающее почти в сотню раз число самолетов противника — это просто больше шансов принести победу рейху, только и всего.
В первый раз, когда в эскадре озвучили этот приказ, летчики еще чувствовали свою вину — за весь вылет были сбиты только три «спита» и ни одного бомбардировщика. В тот день командиры групп и он сам вызвались быть добровольцами, чтобы их судили, оставив в покое менее опытных летчиков. Но обошлось — никто не хотел терять ветеранов люфтваффе. После второго и третьего вылетов он записал на чужой счет свои личные победы, чтобы этот идиотский приказ не лишил их части состава. Оставалось надеяться, что командующий все же убедит рейхсмаршала отозвать это распоряжение.
