Елена Домогалова - Регина
Но стоило Бюсси выехать за ворота Сомюра, как сомнения и страхи овладевали ею с новой силой. И об этом Регина не могла написать даже Екатерине-Марии. Уж та бы, ничтоже сумняшеся, сразу поставила бы в известность Филиппа. Он бы всё бросил и сломя голову примчался в Анжу за ней. И тогда дуэль между ним и Бюсси никто бы не смог предотвратить. Чтобы хоть немного отвлечься от подобных мыслей, она с головой окуналась в обустройство замка и управление поместьем, вспоминая уроки мадам де Гот и то, как вёл дела на своих землях Филипп.
С удивлением для себя, она очень скоро обнаружила, что ей нравится целыми днями быть занятой перестройкой восточного крыла замка, разбирательством с жалобами вилланов, спорами с управляющим, ведением хозяйственных книг (Регина скорее согласилась бы умереть, чем доверила бухгалтерские книги постороннему человеку, который легко мог нажить себе целое состояние, обсчитывая своих хозяев). Хрупкую, рыжеволосую женщину, взявшую бразды правления Сомюром, в свои маленькие железные ручки, вскоре можно было увидеть повсюду. Но только в пределах замка и прилегающих к нему земель — загадочная невеста губернатора никому из представителей местного дворянства не наносила визитов, никого не принимала в Сомюре и вообще её чаще видели вилланы, бродячие музыканты, поэты и торговцы, нежели аристократия провинции. Занятая с утра до вечера, она порой так увлекалась своими новыми обязанностями, что Луи, возвращаясь из Парижа, пару раз даже не мог застать её дома и тогда уже ему приходилось ждать её на мосту.
О ребёнке Луи узнал только в конце апреля. Регина к тому времени окончательно поверила в то, что они будут счастливы здесь, на берегах Луары, да и тянуть дальше с признанием было бы бессмысленно, Луи скоро мог и сам обо всём догадаться. Он уже начал замечать, что её лицо и тело менялись, что совсем другими стали её глаза. Они словно распахнулись ещё больше для всего мира, посветлели почти до полной прозрачности, став небывало глубокими, как будто видели и знали много больше, чем он, Бюсси, мог представить. На все вопросы его Регина поначалу загадочно отмалчивалась, но в самый разгар буйной и пьяной весны, в жаркий полдень, напоенный ароматом цветов, устилавших террасы Сомюра от главных ворот до берега Луары, звеневший от стрекота крыльев тысяч бабочек и стрекоз, когда Бюсси мирно дремал в беседке, накрыв лицо очередным липовым отчетом управляющего, лёгкая бабочка опустилась ему на щеку. Улыбаясь сквозь дрему, он осторожно повёл рукой, смахивая летающий цветок. Но крыльями бабочки оказались тонкие пальцы Регины, убиравшие с его лица письмо. Луи, не открывая глаз, нежно сжал руку любимой, прижал к своим губам.
— Луи, у меня к тебе разговор, — тихо сказала Регина.
Граф открыл глаза:
— Ну, наконец-то. А то последнее время ты стала какой-то странной и я уже не знал, что и думать. Неужели в нашем маленьком раю что-то случилось?
— Скорее, должно случиться. То есть уже случилось. Ах, Луи, я не знаю, как сказать тебе.
Регина опустилась на скамеечку у его ног, уронила руки на мягкий бархат платья.
— Очередное письмо от герцогини де Монпасье? — он нахмурился, готовясь услышать об очередной грандиозной и безумной затее Гизов и своей сестры, по-видимому, заскучавшей вдали от Парижа.
— Нет. Катрин здесь ни при чём.
Луи шумно вздохнул с явным облегчением:
— Слава богу, я-то уж приготовился к худшему. Ну, говори как есть. Чего ты испугалась? Всё, что не касается лотарингских интриг, можешь говорить мне спокойно, — он снисходительно улыбнулся и поцеловал её нагретые солнцем волосы.
— У меня будет ребёнок.
Он бесконечно долго смотрел на неё, не говоря ни слова, и в чёрной бархатной глубине его глаз бестолково метались стаи вопросов, которые он боялся выпустить на волю. Голубая жилка отчаянно и торопливо билась под тонкой кожей у него на виске.
— Мой? — наконец, спросил он на выдохе.
Регина едва заметно качнула головой:
— Нет. Это ребёнок Филиппа.
Тишина, холодная и тяжёлая, как ледяная глыба, опустилась на них. Регина чувствовала, как эта тяжесть давит ей на плечи, пригибает к самой земле, а Луи всё молчал, не желая разбить этот лёд ни единым вздохом.
— Почему ты молчишь? — не выдержала она.
— Потому что не знаю, что теперь говорить и как поступать. Конечно, я рад, что это не дитя Шарля Майенна. И для тебя, и для будущего ребёнка, разумеется, большая удача, что его отец граф де Лорж. Но это всё мне говорит мой разум. А сердце моё… оно так дрогнуло, когда ты сказала, что ждёшь ребёнка, — Луи говорил с трудом, словно каждое слово было весом с каменную плиту, которыми был выложен пол в замке, и эту плиту надо было поднять над головой, — я целое мгновение был счастлив. Пока ты молчала, я был Отцом. Три вздоха я был отцом этого ребёнка.
Она никогда ещё не видела Луи таким потерянным и опустошённым. Словно он только теперь столкнулся с реальной жизнью. 30 лет он жил, как все молодые, богатые, дерзкие дворяне: женщины, вино, карты, светская жизнь, дуэли и война. И даже его внезапная, невозможная любовь к Регине, в один миг сжёгшая все прежние мысли и чувства, вполне укладывалась в эту яркую, как звезда, звенящую литаврами картину. Но когда он узнал о ребёнке, перед ним словно открылась новая дверь, за которую он лишь успел заглянуть на мгновенье. Там была совсем иная, незнакомая жизнь, где на его руках спал маленький живой комочек; где мать его ребёнка, прекрасная рыжеволосая богиня с глазами цвета стали и зимнего неба кормила грудью это дитя и была так похожа на итальянских мадонн; где все придворные интриги, войны всех времён и короли всех стран не имели никакого значения перед детским смехом; где у него, Луи де Бюсси, был наследник, был сын, было продолжение его рода, плачущее и улыбающееся свидетельство его жизни на земле. Но тихий голос Регины навсегда закрыл для него эту дверь. И Луи почувствовал, что это навсегда. Что ему уже не суждено в эту дверь, в эту жизнь войти.
— Прости меня, — тёплые, лёгкие слёзы падали ему на руки, — там, в Париже, я ещё сама не знала. А потом… я так боялась, что ты увезёшь меня к Филиппу, что я снова потеряю тебя. Если бы ты знал, как мечтала я однажды сказать тебе, что ты станешь отцом. И как боялась… Луи, ведь будь это несчастное дитя нашим, на него легло бы вечное проклятие!
— Мы всё равно уже навлекли его на себя. Рано или поздно, но нам придётся покинуть Сомюр. И, возможно, навсегда уехать из Франции. Я уже подготовил кое-какие земли к продаже, написал в Польшу своему доброму приятелю… Никто не узнал бы в другой стране, что ты моя сестра. Мы вместе начали бы новую жизнь, воспитывали бы детей…
