Жаклин Брискин - Обитель любви
Только Баду все уже опостылело. Женщина оказалась не первой молодости, с отвисшими грудями.
Он покинул заведение Карлотты в том же скверном настроении, в котором туда явился.
Глава четвертая
В начале марта напряжение Амелии наконец прорвалось. Тот день выдался промозглым и холодным. Амелия сидела в суде, где давал показания аптекарь, который рассказывал о том, что полковник Дин носил пояс от артрита. Пикантной подробностью пояса была его шелковая подкладка. Судье Морадо приходилось беспрестанно стучать молоточком, обрывая смешки и саркастические замечания. Амелия сидела в первом ряду, гордо вздернув подбородок, и пыталась сдерживать свои бурные чувства. Время не притупило ее скорбь. Из уютной детской комнаты она сразу попала в мир, где вульгарные женщины и неряшливо одетые мужчины пялились на нее и обменивались громкими шуточками по адресу ее отца. Каждый новый взрыв смеха во время выступления аптекаря вызывал у нее приступы дурноты.
Вернувшись домой и поднявшись к себе в спальню, она упала в обморок. Очнувшись, обнаружила, что нижнее белье увлажнилось. «Я потеряла над собой контроль, — подумала она. — Если это случится на глазах у них... если... Это будет еще одно позорное пятно на имени папы. И тогда я умру». Она стала развязывать короткие, до колен, панталоны, отделанные кружевом.
О случившемся она никому не сказала ни слова.
На той неделе она еще дважды падала в обморок в своей комнате. А в воскресенье, когда она играла на пианино в красной гостиной для Мэйхью Коппарда и матери, у нее вновь закружилась голова. Амелия сильно закусила губу, но это не помогло. Пьеса Моцарта прервалась на очередном аккорде, и Амелия упала с круглого стульчика на пол. Хладнокровная мадам Дин, все мысли которой в то время были заняты главной драмой ее жизни, тем не менее искренне любила дочь. Встревожившись, она послала за доктором Видни.
Тот осмотрел девушку. Она дрожала всем телом и лежала с закрытыми глазами, словно пытаясь спрятаться. Доктор припомнил, в каком ужасном состоянии она была, когда стояла у смертного ложа своего отца, подумал о том, какой пугающе публичной стала ее жизнь с тех пор. Доктор был очень добрым человеком.
— Это нервы, — сказал он мадам Дин. — Ей нужно закаляться. Вы ездите верхом, Амелия?
Лежа на узкой кровати под балдахином, Амелия утвердительно кивнула.
— В Париже, разумеется, она ездит, — сказала мадам Дин.
Доктор улыбнулся девушке сверху вниз. Его седеющая борода была пушистой после недавнего мытья.
— С юной леди и здесь будет все в порядке. Мы не дадим ей впасть в меланхолию, правда? Итак, мое предписание — верховая езда.
2Бад галопом врезался в самую гущу объятого облаками пыли и угрожающе мычащего стада. Пришпорив взятого напрокат коня, он отклонился в сторону и неуловимым движением метнул reata[8], завалив белую, с бурыми пятнами, телушку. Спешившись, он ловко спутал ее ноги другой веревкой. Marcador[9] достал свое клеймо. Если бы это происходило несколько десятилетий назад, то оно имело бы вид фигурной Г — «Гарсия». Но теперь использовали простую американскую С.
Как и у всех пастухов, на лице Бада был повязан платок, защищавший от пыли нос и рот. Как и у всех, у него была широкополая шляпа с плоским верхом. Их штаны сшил Леви Страус в Сан-Франциско, только синяя грубая хлопчатобумажная ткань уже поблекла, в нее въелась пыль, и она потеряла первоначальный цвет. Как и на остальных, на нем была черная куртка, узкая, с серебряными бляшками. Но в отличие от пастухов Бад появлялся в ней как в маскарадном костюме на различных празднествах.
Пастухи в своих традиционных костюмах носились из одного загона к другому. Они родились на земле Паловерде и считали себя частью той жизни, которая уже канула в Лету, а они были вынуждены превратиться в кочевников.
Раскалившееся докрасна железо впечаталось в крестец телки. Животное отчаянно забилось, и Баду пришлось напрячь все силы, чтобы удержать его. Запахло паленой шкурой и горелым мясом. Маркировщик смазал рану целительной известью. Бад ослабил петлю. Маленькая телушка вскочила и сломя голову умчалась в сторону колыхавшегося шумного стада.
Бад вновь вскочил в седло и врезался в беспорядочно сбившееся стадо, где носились на лошадях и другие пастухи. Пыль, запахи, стук копыт, оглушающий рев животных — Бад уже свыкся со всем этим. Он зычно крикнул. Почти не прикасаясь к поводьям, одним быстрым движением он разлучил молоденького бычка с его матерью...
Солнце стояло еще высоко, когда Бад покинул загон и вернул лошадь на платную конюшню. Потом он сунул голову в бочку с водой. Вожделенно фыркая, умылся, освежил грудь и светлые выгоревшие волосы. После этого он прошел в поварской фургон и подкрепился тарелкой бобов и маисовыми лепешками. Сев на своего Киппера, он повернул обратно в Лос-Анджелес.
Зима была дождливая, и виргинские дубы буйно зеленели. Кусты бузины, усыпанные ягодами, казались охваченными ярко-желтым пламенем. Шемизо — самый сухой и легковоспламеняющийся кустарник — покрылся листьями, сплошь усеявшими его серые, словно мертвые, стебли. Склоны холмов пламенели маками. Заливался песней крапивник. Его возбужденные трели все учащались и учащались, словно поезд, набирающий скорость. Бад сбросил с головы шляпу, и она, повиснув на шнурке, билась широкими полями о его спину. Труд спозаранку внутренне раскрепостил его, и он наслаждался красотой дня. В эти минуты его оставило привычное стремление куда-то бежать, что-то делать и побеждать, побеждать... Подражая свистом веселой песне крапивника, он ехал на восток через отроги гор Санта-Моника, которые некогда принадлежали его предкам.
3Горы Санта-Моника отделяют долину Сан-Фернандо от плоской равнины, где течет река Лос-Анджелес. Горная гряда поднимается вверх очень круто, и перевалов через нее почти нет. Даже в самые солнечные дни на дне здешних извилистых оврагов сумрачно. Горы Санта-Моника всегда влекли к себе тех, кто хотел укрыться, спрятаться.
Амелия сидела на корточках. Ее кобылка паслась неподалеку. Маленькие бежевые цветочки запутались в тонкой паутине, которая живо напомнила Амелии расшитый шарф из прозрачного тюля, подарок отца. Вдруг она услышала стук копыт чужой лошади. Чтобы избежать встречи с незнакомцем, она уже хотела было вскочить в седло и укрыться в каком-нибудь овраге, но, подняв глаза, увидела Бада Ван Влита, который рысью приближался к ней.
Она не разговаривала с Бадом три месяца, с той самой ночи, когда он поцеловал ее. Чего только она не передумала о том поцелуе, прислушиваясь к своим многочисленным и приводящим в смущение ощущениям. Но она не потеряла от него голову. Амелия была наполовину человеком европейской культуры, к тому же воспитанным в тепличных условиях снобизма, пронизывающего мир ее матери, мадам Дин. Она смотрела на Бада несколько свысока. Он, как простой работяга, вкалывает на складе, закатав рукава рубашки до локтей! Он, по словам Три-Вэ, нанимался в услужение! И все же — никто на похоронах, кроме него, не выразил им своих соболезнований. И еще: он согласился помочь ей отомстить за отца. Он обращался с ней, как с ребенком, вплоть до того неожиданного поцелуя. Но и после он был к ней добр. Поэтому она считала его своим другом.
