Ольга Тартынская - Лето в присутствии Ангела
Ей пришлось пересказать давешнюю сцену в саду. Татьяна Дмитриевна выслушала с большим интересом и заключила:
— Воистину справедливо сказала мадам де Сталь: «Любовь — это эгоизм вдвоем». Вы, право, как дети… Но как это прекрасно! — сделала она неожиданный вывод.
Лизавета Сергеевна с удивлением обратила к ней заплаканное лицо:
— Что прекрасно? То, что теперь он не простит меня? То, что в его глазах я — легкомысленная кокетка?
Татьяна Дмитриевна посерьезнела:
— Это все поправимо, а вот глупостей Nikolas вполне может наделать. Была ли ты в его комнате?
— Нет, но к нему посылали за завтраком. Его нигде нет… — она снова расплакалась.
Хвостова вновь принялась успокаивать подругу:
— Поверь мне, никуда он не денется. Не в его правилах нарушать обещания. А ведь сегодня спектакль. Николенька обязательно явится.
Это звучало убедительно. Лизавета Сергеевна утерла платочком заплаканное лицо и с усилием поднялась:
— Мне и впрямь пора отдохнуть. Так ты прими гостей, сделай милость.
Однако она не сразу прошла к себе, а прежде направилась в гостевое крыло, где располагалась комната Мещерского. Тихонько постучавшись на всякий случай, она вошла. В комнате царил полумрак, занавеси не подняты, кровать даже не примята. Лизавета Сергеевна села в кресло и огляделась кругом. В покоях Мещерского стоял запах табака, трубка лежала на столе среди разбросанных книг и бумаг. «Он не спал, он курил и что-то писал», — предположила дама. Она взяла со стула брошенную сорочку и неожиданно для себя зарылась лицом в ворох мягкой ткани, вдыхая такой знакомый, волнующий запах молодого мужского тела. На столе лежал исписанный лист и обгрызенное перо. Любопытство и тревога подтолкнули молодую женщину на неприличный поступок: она пробежала глазами по начальным строчкам письма:
Милая, добрейшая Катенька!
Предаю себя в твои нежные ручки и смею рассчитывать на понимание. Не кори меня за долгое молчание, я не забыл и никогда не забуду нашей дружбы…
В коридоре послышались шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался Мещерский, бледный, с мокрыми волосами и печальным взором. Он не смог сдержать возгласа удивления, когда пред ним предстала до смерти перепуганная Лизавета Сергеевна, которая в одной руке держала письмо, другой сжимала его сорочку. Засим последовала пауза. Наконец, Nikolas холодно осведомился:
— Чему обязан этой чести: видеть вас здесь?
Он прикрыл дверь и вошел в комнату. Лизавета Сергеевна в смятении молчала, ее уничтожил холодный тон и безразличие Мещерского. Однако по приближении она разглядела, как осунулось его лицо, как он утомлен и измучен, будто всю ночь подвергался пыткам или вышел из долгого заключения. Чувство жалости и беспредельной нежности лишило женщину последнего благоразумия. Она бросилась юноше на шею и крепко обняла.
— Я не виновна, поверьте мне, поверьте! — шептала она, прижимаясь лицом к его груди. Nikolas не шелохнулся, но она услышала, как затрепетало его сердце, почувствовала дрожь, пробежавшую по телу.
— Не молчите же, скажите что-нибудь! Вы мне верите? Вы верите, что я ни в чем не согрешила против вас?
— Да. Я объяснился с Александровым, — в ответе Nikolas было что-то настораживающее, но Лизавета Сергеевна не обратила на это внимания, всецело поглощенная радостью. — Я знаю, он воспользовался вашей беззащитностью и… добротой.
Мещерский хотел еще что-то добавить, но остановился. Он был печален, хотя и очень взволнован близостью молодой женщины. Грустно улыбнувшись, он кивнул на сорочку:
— Мстительно лишаете меня гардероба, раздирая в клочки?
Лизавета Сергеевна покраснела, как застигнутая на месте преступления, и спрятала лицо у него на груди. Nikolas осторожно, неуверенно обнял даму, мышцы его напряглись. Молодая женщина подняла на него ясные, лучистые глаза:
— Теперь все хорошо? — спросила она, с надеждой ловя его взгляд. Мещерский не твердо отвечал:
— Да…
— Поцелуйте меня, — попросила она вдруг, приблизив лицо к его губам. Взгляд Nikolas потемнел, он судорожно вздохнул.
— Если все будет хорошо, вы пойдете за меня замуж?
Лизавета Сергеевна удивленно смотрела на него.
— Вы делаете мне пропозицию?
— Да. Так вы станете моей женой? — он смотрел, казалось, в самую душу. Женщина смутилась, оказавшись в трудном положении. Nikolas резко опустил руки.
— Я отвечу вам обязательно, но дайте мне немного подумать: это совсем непросто! — лепетала он.
— Когда? Когда же?
— Хорошо, сегодня на маскараде я дам окончательный ответ, — Лизавета Сергеевна не успела договорить: юноша рывком притянул ее к себе и припал к любимым губам, как к живительному источнику.
— А как же Катенька? — с трудом отстранилась Лизавета Сергеевна. — У вас нет никаких обязательств перед ней? Это она ваша сердечная тайна?
— Ах, Катенька? — улыбнулся Мещерский. — Мое обязательство — писать как можно чаще. Катенька — моя кузина, мы вместе росли, она мне друг и я, смею надеяться, тоже. А моя сердечная тайна — это вы, — с этими словами Nikolas вновь сжал ее в объятьях и стал искать поцелуя. Тут дверь распахнулась, и в комнату ворвался Петя с криком:
— Мещерский на репетицию! Насилу вас отыскали! — Он сконфузился, разглядев в полумраке, кого обнимает Nikolas. — Ах, простите, маменька, я не ко времени, — и он вылетел пулей, крикнув на ходу:
— Мы ждем вас, Мещерский!
Лизавета Сергеевна высвободилась из рук Nikolas, сердце ее упало, стало опять тревожно:
— Ну вот, только этого не доставало! Петя мне этого не простит.
— Петя уже не дитя, — возразил Мещерский. — Поверьте, он все поймет. Мы с ним большие приятели.
Молодая женщина, встав на цыпочки и притянув к себе голову Nikolas, поцеловала его в лоб.
— Идите, вас ждут. Вечером, за французской кадрилью, я дам вам ответ. — Она нежно провела рукой по темным, влажным волосам его и, вздохнув с сожалением, выскользнула из комнаты.
Гости съезжали на именины, Татьяна Дмитриевна использовала недюжинный запас светских фраз и улыбок, принимая Волковских, Давыдовых, соседскую молодежь. Владимир и Серж помогали размещать экипажи и лошадей, тетушка хлопотала о праздничном обеде, девочки показывали гостям отведенные им комнаты. Царило приподнятое настроение, оживление и предчувствие приятных сюрпризов. Аннет с раннего утра носилась по дому и тормошила всех. Дошивались костюмы, в гостиной готовилась сцена, раздавались звуки фортепьяно и даже флейты: один из московских кузенов, преодолев леность, достал глубоко запрятанный инструмент и согласился участвовать в аккомпанементе. Гусары чистили эполеты, охорашивались, холили усы и бакенбарды.
Весь дом ходил ходуном, а Лизавета Сергеевна, спрятавшись у себя от суеты, мучительно размышляла, какой ответ дать Мещерскому. Перед ней был разложен маскарадный костюм: белое газовое платье, маска, атласные туфельки и хрустальная звезда на тонкой стеклянной палочке — самый главный атрибут костюма Звезды. Еще нужно было придумать, как закрепить на прическе головной убор, представляющий собой раскинутые во все стороны лучи, сделанные из голубого бисера на каркасе. Горничная Палаша трудилась над этим украшением несколько дней и ночей, чтобы поспеть к празднику, теперь она весьма гордилась своим творением.
— Как ты думаешь, — задумчиво проговорила Лизавета Сергеевна, обращаясь к Палаше, крутящейся вокруг нее., - идти мне замуж или нет?
Девушка ахнула:
— Иисусе! Да нечто нет! Такая молодая, красивая барыня и все одна. Грех это, грех, матушка-барыня. А уж как мы все будем рады за нашу благодетельницу! Истомились вы, по всему видно, пора уж.
И то, без мужа жена — всегда сирота.
Лизавета Сергеевна слушала, рассеянно теребя косынку на шее, но последние слова горничной ее возмутили:
— Это по чему же видно, как я истомилась? Болтаешь невесть что!
Палаша несколько замялась, но ответила:
— Да мыслимо ли столько лет во вдовстве и не допускать к себе никого! На что мягко стлать, коли не с кем спать? Вон соседняя барыня, мне горничная ейная сказывала, не брезгает и садовником при живом-то муже!
Лизавета Сергеевна поморщилась:
— Поменьше слушай все эти грязные сплетни и уж тем более не переноси их сама.
Девушка обиделась:
— Вот уж напраслину наговариваете, матушка-барыня! Как Бог свят, Дуняша мне сказывала, что аккурат своими глазами видела. Они ведь нас за людей не почитают, прелюбодейничают без божьего стыда, как при бессловесной скотине.
Лизавета Сергеевна еще больше рассердилась:
— Так ты мне это ставишь в пример? Уж не позвать ли Тимошку, а то и деревенского дурачка Филатку? То-то любо было б!
Палаша оправдывалась:
— Побойтесь Бога, матушка-барыня, я только хотела сказать, что нельзя вам в одиночестве пребывать. Оно ведь и в раю жить скучно одному. Уж как мы радовались…
