Елена Арсеньева - Гарем Ивана Грозного
О, как он завидовал сейчас всем тем, кто расстался с жизнью внезапно, в одночасье, словно птица, взметнувшаяся на слишком большую высоту и рухнувшая с разорвавшимся сердцем! Малюте Скуратову, незабвенному, верному другу, убитому немецким мечом, окольничему Василию Воронцову, воеводе Даниле Салтыкову, князьям Василию Сицкому и Михайле Тюфякину, побитым в ливонских сражениях, и еще многим тысячам оставшихся на поле боя, даже московским пушкарям, которые повесились на своих орудиях, только бы не попасть в плен литовцам и шведам, взявшим Венден… Он завидовал сейчас даже волжскому казаку Ермаку, весть о гибели которого в Сибири недавно дошла до царя…
«Уж лучше бы отравили! – взмолился он о том, чего боялся всю жизнь. – Отравили бы – и дело с концом. Только чтобы я ничего не знал!»
Миг малодушия прошел, как пришел, и Иван Васильевич вновь увидел глаза ведуньи. Тоска, плескавшаяся в них, вызвала приступ злости.
– А ты что так смотришь? Жалко меня? Сама же обрекла и сама жалеет!
– Обрекла, – кивнула она. – Вспомнил меня? Я так и знала, что вспомнишь!
– Что? – растерялся государь. – Я тебя знаю?
– Знаешь, знаешь…
Иван Васильевич долго всматривался в ее сморщенное лицо, напрягая память, но наконец покачал головой:
– Нет, старуха. Я тебя не знаю. Скажи, я пред тобою виновен, да? Я убил у тебя сына, мужа, брата?
– Дочь, – подсказала она, и многолетняя, старинная, но неизбывная и по-прежнему острая боль исказила ее черты. – Ты убил мою дочь…
Он опять начал ворошить погасшие уголья памяти, но напрасно:
– Не помню я твой дочери.
– Еще бы ты помнил! – горько вздохнула старуха. – Ты был тогда еще юнец, но уже сеял смерть вокруг себя. Ты гнал ее, гнал, как гонишь на охоте дикого зверя, и загнал до смерти. А меня, которая прокляла тебя, бросили с перерезанным горлом. Видишь? – Она раздвинула свои лохмотья, чтобы старый страшный шрам, перечеркнувший ее шею и грудь, был лучше виден. – Я должна была умереть, но я осталась жива, чтобы видеть, как один за другим гибнут твои сообщники, тоже убивавшие мою дочь: Воронцов, Трубецкой, Овчина-Телепнев, твой дядя Глинский, твой брат князь Юрий… Где они? Мертвы, ибо я предсказала им смерть. Теперь умрешь и ты.
Иван Васильевич смотрел на нее расширенными, неподвижными глазами. Его бросило в жар, потом в холод, снова охватило огнем. То, что она бормочет… он не помнит этого, ничего не помнит!
И вдруг над головой словно бы прохладой живительной повеяло. Это птица-надежда осенила его своим крылом.
– Постой, – проговорил Иван Васильевич невнятно, потому что губы все еще немели от страха, – постой! Вот оно что… Ты хочешь отомстить за дочь и потому измыслила день мой смерти?
Ведунья ничего не ответила, но по-прежнему смотрела печально.
– Чего ж ты горюешь? – прохрипел он. – Радоваться должна!
Старуха медленно пожала сухими сгорбленными плечами:
– Должна. Да вот что-то не радостно мне… Я тебя всю жизнь ненавидела, эта ненависть давала мне силы, а коли ты умрешь – чем жить стану?
Иван Васильевич смотрел тяжело, часто сглатывая. Аж во рту горячо стало – так захотелось приказать, чтобы ей тотчас, немедленно отсекли голову или нанизали ее на кол, а заодно всю эту вопящую, лживую колдовскую братию, однако удалось сдержать себя:
– Хорошо, пусть так. Я принимаю твое пророчество. 18-го так 18-го. Но если к исходу этого дня я буду еще жив, вас всех поджарят на медленном огне. Понятно? Ты согласна?
Сухие, бледные губы старухи дрогнули: да, мол, согласна. Слеза прокатилась по морщинистой щеке… и эта слеза теперь постоянно маячила перед взором царя.
Она, эта слеза, заставила его не махнуть на все рукой, попытавшись забыть о злом пророчестве, а разослать по монастырям грамоты игуменам и игуменьям, в которых говорилось от имени царя:
«Князь и великий государь Иван Васильевич челом бьет, молясь преподобию вашему, чтобы вы пожаловали о моем окаянстве соборно и по кельям молили, чтобы Господь Бог и пречистая Богородица, ради ваших пречистых молитв, моему окаянству отпущение грехов даровали, от настоящих смертных болезней освободили и здравие дали; и в чем мы пред вами виноваты, в том бы вы нас пожаловали-простили, а вы в чем перед нами виноваты, и вас Бог во всем простит».
Она, эта слеза, заставила его снова заняться серьезным обдумыванием завещания. Она порою лишала его последних сил и вынуждала не к сроку бросать дела и простираться на постели, чтобы передохнуть. Она собирала кругом его постели призраков былого, мужчин и женщин, среди которых он безуспешно выискивал безликую тень – горемычную дочь той старухи-пророчицы, – не находил, мучился безответными воспоминаниями, которые приносили только боль, новую и новую боль в сердце, такую острую, что она одолевала даже телесные муки.
Он не мучился совестью перед людьми, которых множество таки было обречено им на погибель. Воины пали в боях – но их судьба такая, ведь сказано о ее неотвратимости: «Кто с дерева убился? – бортник. Кто утонул? – рыболов. В поле лежит? – служивый человек…» Казненные? Это изменники. На их мертвых телах зиждется могущество державы!
При мысли о могуществе державы порою становилось горько: оно было ущемлено последними поражениями в Ливонии, унизительным перемирием с ляхами, – но государь старался гнать от себя эти мысли и обращал взоры памяти на восток, гордясь тем, что его волею присоединены к России новые могучие земли. Чуть больше года назад пришло известие, что, после трудного похода и нескольких битв, несмотря на гибель Ермака от предательства Кучума, город Сибирь[111] взят волжскими казаками, а сам хан бежал в степь, где погиб. Иван Васильевич остро жалел, что не был за Каменным поясом[112] и уже не побывает никогда. Утешался тем, что перебирал, словно драгоценные каменья в своей сокровищнице, названия всех тех земель, которыми расширилась, обогатилась Русь – его стараниями! Казань, Астрахань, Сибирь – это звучало как алмаз, яхонт, сапфир!
… Странное успокоение Иван Васильевич находил именно в своей сокровищнице, куда велел носить себя чуть ли не ежедневно, и однажды Ерёма Горсей, воротясь домой из дворца, где он толокся ежедневно, чая оказаться очевидцем смерти царя московского, записал в своей заветной тетрадке:
«Я стоял среди других придворных и слышал, как царь рассказывал царевичу Федору и боярам о некоторых драгоценных камнях:
– Магнит, как вы знаете, имеет великое свойство, без которого нельзя плавать по морям, окружающим землю, и без которого невозможно узнать ни стороны, ни пределы света. Гроб персидского пророка Магомета благодаря магниту висит над землей в их магометанской рапане[113] в Дербенте. Вот так.
![Елена Арсеньева - Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]](/uploads/posts/books/17531/17531.jpg)
